Однако шутки в сторону. Тем более что в книге обнаруживается вовсе не шуточная претензия. Задача автора, оказывается, – «тотальная переоценка существующих ценностей». Так написано в аннотации, над которыми обычно принято смеяться. А зря. Ибо в современной практике издания малотиражных книг подобные тексты обычно пишут авторы. К тому же в журнале «Топос» воспроизведен расширенный вариант аннотации, но без всякой ссылки на издательство, от которого, видимо, никак не ждут обвинений в плагиате. И если подобная аннотация не соответствует содержанию книги, то по крайней мере дает хорошее представление об амбициях писателя. Так вот, они состоят не в том, чтобы показать язык культурной традиции, и даже не в том, чтобы «достать обывателя», что иногда бывает полезно. Но в том, чтобы «заново переписать историю» русской литературы. А вот эти претензии юмором уже и не пахнут. Пахнут же комплексами и застарелой обидой на мир.
Новая концепция истории русской литературы оказалась проста как валенок. И для ее вербализации достаточно немногих слов – не зря же автор находит самой симпатичной фигурой советского периода литературы Эллочку-людоедку. Русскую литературу, как мы уже помним, создали уроды. А еще почти все они – дебилы, кретины и тупицы. И тексты их тоже дебильские и кретинские, и герои – дебилы и кретины. Пушкин был продолжателем графоманской традиции и писал чушь, Толстой в детстве был «закомплексованным уродом», от этого «становится понятно, почему в его романах все положительные герои тоже закомплексованные уроды…». Во всем романе «Война и мир» Марусе «нравится только Элен Безухова, холодная светская красавица, обращавшаяся со своим жирным дебилом мужем именно так, как он того заслуживал», Салтыков-Щедрин был «абсолютным отморозком», Хлебников – «полный и откровенный олигофрен с капающей изо рта слюной», «законченный дебил», Платонов – «его брат-близнец по разуму», «с такой же невнятицей в голове и книгах и откровенно дебильными суждениями об окружающем мире», ну а уж Горький – тот просто «самый тупой в русской литературе». Основной же вопрос современной культуры – «откуда взялось это огромное количество кретинов, которых еще большее число людей вокруг называют гениями».
Вопрос этот кажется Марусе столь важным, что он даже вынесен на обложку.
Однако в культуре редко разрушают что-то просто из страсти к разрушению, чаще всего ниспровергателям не хватает пьедесталов. Тут пора вернуться к переводческой деятельности Маруси Климовой и вспомнить, что среди возглавляемых ею обществ есть и «Общество друзей Фердинанда Селина» и что она является не только его переводчиком, но и неутомимым популяризатором. Правда, есть и те, кто полагают, что Селину с Марусей сильно не повезло. Сергей Солоух, например («Русский Журнал», 2003, 29 мая), разразился по поводу Марусиных переводов едким памфлетом. «Фанатка, лишенная поэтического чутья, но во всеоружии подлинного энтузиазма», Маруся Климова, по его мнению, со всей прямотой дочери капитана бестрепетно переводящая сложные любовные сцены простым матросским языком, орудующая «молотком и рашпилем», соорудила текст, который представил Селина «третьесортным второгодником, напугал издателей и читателей и маргинализировал писателя». Надо сказать, что на реплику Солоуха Маруся Климова столь обиделась, что ей даже изменило ее обычное чувство юмора – иначе трудно объяснить появление в «Русском Журнале» занудного письма переводчицы, настаивающей на своем праве называть гениталии теми краткими и энергичными словами, которые приняты в матросском языке.
Имя Селина часто появляется на страницах книги Маруси Климовой: он не без оснований рассматривается как антипод русской классике. Другим любимым (и тоже популяризуемым писателем) является Жан Жене. Доброго упоминания заслуживает и Пьер Гийота.
Легко заметить, что актуальных для Маруси Климовой писателей объединяет мизантропия, маргинальность, сексуальные перверсии, презрение к норме, к «буржуазной» морали (которая всегда третируется как обывательская). Направление политического спектра особого значения не имеет – лишь бы это был самый его край. Фердинанд Селин, мизантроп и антисемит, автор «Безделиц для погрома» и статей, приветствовавших фашистскую оккупацию Франции, приговоренный к смерти участниками Сопротивления и отсидевший в тюрьме за коллаборационизм, занимает место на крайне правом фланге политического спектра. Жан Жене, вор, клептоман, изгой, занимавшийся в юности проституцией, садомазохист, описавший мир бродяг, воров и убийц, под конец жизни ударился в ультралевые движения, заделался защитником «Красных бригад» и «Черных пантер». Но оба они для Маруси Климовой одинаково привлекательны как маргиналы, бросившие вызов рабской господствующей морали, обывателям (главному врагу Маруси), ненавистным заповедям «не убий» и «не укради», глупым гуманистическим предрассудкам.
«Допускаю, что каким-нибудь замшелым критикам, находящимся под впечатлением русской литературы XIX века, персонаж Селина Бардамю и кажется антигероем, но самому автору он таковым не кажется: для Селина Бардамю – это герой, и более того, alter ego. И для Жана Жене матрос Кэрель, убивающий и предающий своих друзей, – это тоже предмет восхищения и герой. Во всяком случае, никаких положительных альтернатив авторы этим своим персонажам никогда не предлагают». Не то что русская литература, которая всегда суется с какими-то позитивными ценностями. Из чего для Маруси и следует, что «вся так называемая „русская классическая литература“. продукт обывательской культуры». И еще припечатано: «тут, по-моему, и двух мнений быть не может, настолько все очевидно».
Разумеется, все это густо присыпано перцем иронии и самоиронии, растворено в не лишенной забавности доверительной болтовне с читателем, подмаргивании и перемигивании с ним. Дескать, мы с тобой, читатель, против обывательской культуры, мы интеллектуалы, но презираем изъеденные молью обывательские ценности, дразним толстых буржуа, давай дразнить вместе? Особое качество текстов Маруси Климовой – неустойчивость смысла, когда любая интерпретация может быть оспорена.
В аудитории, где аплодируют дерзости, с которой автор крушит авторитеты, он легко подтвердит: да, всю нашу литературу надо на помойку, именно это я и хотела сказать. (Вообще-то это было, было и было, и желтую кофту полагается годам к двадцати пяти снимать.) Там же, где требуется соблюдать некоторые литературные приличия, единомышленники и интерпретаторы будут объяснять: это удар не по самой культуре – это удар по обывателям, по стереотипу восприятия, по массовому сознанию, это «деконструкция классического канона», «борьба с коллективным безумием», «индустрией набивки чучел, в которую превратилась окружающая культура». (Цитаты взяты мной из статей Ольги Серебряной и Андрея Аствацатурова: щедрый «Топос» не жалеет места для дифирамбов собственному автору, демонстрируя новое понимание литературной этики, недоступное старым толстым журналам.) И вообще – Маруся Климова, мол, шутит, прикалывается, ёрничает, – кто ж не понимает шуток?
Это мне напоминает сцену из одного американского фильма, когда группа подонков ломится в автомобиль с явным намерением ограбить хозяина и угнать машину, осыпая его при этом грудой оскорблений, но тут из окна автомобиля высовывается дуло автомата, и предводитель шпаны деланно хохочет: «Но-но, парень, ты что, шуток не понимаешь?»
Новый мир, 2005, № 4
Имя Олега Давыдова прочно связано с «Независимой газетой» времен Виталия Третьякова. В ней напечатаны почти все статьи, вошедшие в книгу «Демон сочинительства» (СПб.: Лимбус-Пресс, 2005), в ней Олег Давыдов работал, постепенно продвигаясь по служебной лестнице до заместителя главного редактора, и, наконец, только эта газета, возведшая плюрализм мнений в принцип, склонная к эпатажу и пренебрегающая принятыми в журналистике табу, могла предоставить свои страницы для довольно тяжеловесных и громоздких, по газетным понятиям, текстов, густо замешенных на фрейдизме и содержащих почти непременный элемент интеллектуальной провокации.
Сборник распадается на две части: одна содержит статьи, так или иначе связанные с русской классикой, другая посвящена писателям современности.
Особняком стоит статья «Монументальная двусмыслица», где доказывается, что Вучетич в Волгограде изваял не «Родину-мать», а какую-то валькирию, рвущуюся на Восток, то есть бессознательно «изобразил мощь Германии, дошедшей до Волги», а Зураб Церетели на Поклонной горе в Москве, тоже бессознательно, воздвиг не мемориал Победы, а памятник расчленению Советского Союза: нарезанный на куски дракон, по мысли Олега Давыдова, символизирует распавшуюся страну. Ведь в «индоевропейском мифе о поединке небесного громовника и поражаемого им рептильного хтонического божества» всадник – это пришелец, а божество – туземное, – с серьезным видом объясняет Давыдов.
