Мы ничего не знаем о Горьком - и уже не узнаем: потому что никогда не простим ему этого обмана.
Хотя именно тут он почти не виноват, и посмертная судьба ему досталась, какой ни один литератор себе не пожелает - шестьдесят лет подряд по заданию партии и правительства дезинфицировать юные живые мозги крепким раствором оптимистической безвкусицы.
Шестьдесят лет государство, силой отнявшее у него жизнь (толком никто ничего не знает, и знать не положено; кто говорит: отравили, другие - что головой о батарею отопления; бедный, бедный...), использовало его как подсадную утку. Хотя - нет. Как подсадную - раньше, а после убийства изготовили из несчастной утки чучело, приколотили к подставке, принесли в класс - и никого не отпускали из школы, пока не поверишь искренне - или хотя бы пока не соврешь, будто поверил, - что это живой буревестник в свободном полете.
Может, оно и к лучшему. Не согласись Горький вернуться в Союз, потерпи он еще немного в Сорренто, брось он мировой общественности несколько искренних слов о Большом терроре - и нам в классики был бы назначен Федин, А. Толстой или Павленко, а "Жизнь Клима Самгина" опубликовали бы в России не раньше, чем "Лолиту", а скорее - позже, потому что предисловия прогрессивных критиков начинались бы руладой типа: запрещенный гений, нобелевский лауреат, убитый агентами тирана... и т. п.
Премию Горькому прочили. Останься он в эмиграции - не факт, что Бунина бы предпочли. А уцелеть - шансов не было ни в каком случае. Роберт Конквест рассказывает - не знаю, по какому источнику, - что Ягода дико матерился, разбирая бумаги, оставшиеся от основоположника социалистического реализма. Там были разные записи о вожде прогрессивного человечества - товарище Сталине, и в их числе такая: тысячекратно увеличенная блоха была бы самым ужасным и непобедимым существом на земле. Так что - все понимал. Очень не любил. Мог и проговориться.
Не проговорился, однако ж. И не только потому, что не успел. Последние шесть лет он служил так старательно, словно не за страх, а за совесть. Значит, страх был очень сильный - вряд ли физический. Горький вообще был не трус. Тут кроется какая-то тайна. Когда читаешь его переписку, проникаешься подозрением - почти уверенностью, что в какой-то момент - приблизительно под новый 28-й год - Горького просто-напросто подменили двойником.
Сам он не мог бы (прежде - точно не мог) раздавать налево и направо глупые, бездарные, казенные наставления, вроде такой вот рацеи Афиногенову о героине пьесы "Женщина Беломорстроя": "Пусть бы она сказала несколько слов о чекисте, о его беспощадности к врагам трудового народа, о презрении к паразитам в среде трудящихся, о высокой оценке им честного труда..."
Но, должно быть, эти явственные следы чужого сознания объясняются как-нибудь иначе: политической грамотностью секретаря, например... Потому что среди последних писем попадаются, хотя очень редко, такие, где голос Горького слышен, - ив нем печаль и странное смущение...
Горький написал немало хорошей прозы. К сожалению, большая часть ее испорчена плохой поэзией. Особенно это касается рассказов: чуть ли не в каждом автор, расчувствовавшись, срывается на фальцет и декламацию. Он, как известно, и в жизни бывал слезлив, когда заходила речь о возвышенных материях.
Но все-таки Горький - отменный повествователь, бесстрашно наблюдательный, с ярким воображением. Фабула, почти никогда не скучная, передана точной, внятной речью. Присутствие автора ощущается постоянно, действующие лица живут под его взглядом: так на известном рисунке Гранвиля склоняется к жизни лилипутов лицо Гулливера из непостижимой для них глубины неба - симпатичное лицо, и на нем - умная, печальная, снисходительная улыбка. Читатель Горького чувствует, что он с автором заодно - и умнее всех персонажей, даже когда не понимает их.
Вместе с тем - пришпиленная к фигуре Горького этикетка "художник слова" отсылает его, как мне кажется, в чужой подотряд. Не то чтобы это было неверно или слишком лестно, - а некая особенность пропадает зря, оставаясь неоцененной.
Именно как художник слова Горький уступает многим. Он не пишет, а описывает, в его слоге совсем нет волшебства: лица и вещи не проступают сами сквозь исчезающий шрифт, их надо еще составить в уме из разных признаков, обозначенных отдельными словами. Между пятью чувствами читателя и плотью изображаемой реальности - слишком явственно жужжит вторая сигнальная система. Это слабый шум, и не противный: работает исправная, ухоженная машина, - однако монотонный. У фразы - одно измерение, одно направление; и в слове не слышно музыки, словно течет прозрачный холодный песок. Ровным, твердым почерком, не замечая довольно частых, но мелких ошибок ("Уши отца багровели, слушая Варавку"), проза Горького всегда спешит к цели, находящейся за пределами текста. Максиму Горькому - не до игры: он философствует.
Он философствует всегда, всеми средствами беллетристики, в том числе и сюжетными, но его излюбленный, коренной прием - афоризм.
Из афоризмов Горького можно было бы - и следовало бы - составить большую, необыкновенно интересную книгу.
"Жизнь Клима Самгина" - эта одиссея бездарного сознания - вся держится на них. Часто персонаж только для того и является на страницу, чтобы произнести какое-нибудь замысловатое - остроумное, глубокое или нелепое, но всегда занятное - изречение, сжавшее одной фразой тот или иной из бесчисленных конфликтов человека с жизнью. А Самгин живет на свете как будто с единственной целью: слушать, завидуя и запоминая.
Собственные заветные мысли Горький обычно приписывает людям, обрисованным с неприязнью и насмешкой. Это не пустое лукавство, это рефлексия: мучительное бессилие поверить в чью бы то ни было правоту или найти свою. Все афоризмы один другого стоят. Разгадки существования нет. Между тем участь человека на земле оскорбительна. Это чувство не оставляло Горького всю жизнь, им же проникнуты самые сильные страницы его книг...
Как известно, Горький терпеть не мог правду, особенно в виде неприятных фактов, и ненавидел разговоры о ценности страдания. То и другое связано, должно быть, с огромным и страшным жизненным опытом. Фундаментальное убеждение Горький выстрадал одно: что человек является постоянным носителем зверских инстинктов, снова и снова высвобождающихся в частном быту и в толпе, и только культура способна их заговорить, заворожить, заклясть.
"Искусство и науку возбуждает одна и та же мощная сила стремления человека уйти как можно дальше от зверя, осмыслить и украсить этот кошмарный, раздробленный, мир одиноких людей, одиноких до ужаса в своей человеческой среде и еще более одиноких в том, непонятном, что мы называем вселенной..."
Эта подростковая, беспомощная, безнадежная, банальная, но никем не опровергнутая мысль, эта пронзительная тоска неверующего ума - главная тема Максима Горького, единственная правда человека, страдавшего аллергией на правду. Тут и объяснение, между прочим, - отчего Горький так боялся русской деревни, чем его завлекал ледяной дом научного социализма, как зачаровала и обездвижила своим отвратительным обаянием идея целесообразного государственного насилия...
Но вот чего нельзя забыть: Горький за свою жизнь очень многим помог, а кое-кого спас.
Среди прочего рассказывают, что самым разным дамам - знакомым, незнакомым - он в голодном Петрограде выдавал справки приблизительно такого содержания: сим удостоверяю, что предъявительница сего нуждается в продовольственном пайке, особливо же в молочном питании, поскольку беременна лично от меня, от буревестника революции.
Власти будто бы не смели отказать.
Нынешние взрослые, думаю, так и не соберутся перечитать Горького. В наступающем новом веке, вероятно, вовсе обойдутся без него. Но все-таки он был. Не будь его, мы стали бы другими - причем навряд ли лучше.
МИНДАЛЬНОЕ ДЕРЕВО ЖЕЛЕЗНЫЙ КОЛПАК
Стиль как овеществленное время
Взять несколько необъятных слов, подобных облакам, - и так стиснуть, чтобы все вещество смысла упало в память кристаллом цветного сна, галлюциногенным леденцом нерастворимым.
Например: Империя, Петербург, Серебряный так называемый век.
Вот, извольте - четыре строки на всю вашу жизнь:
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Полстрофы - как бы кисти Серова: грузный воротила, магнат, меценат короче говоря, новый русский какого-нибудь 1910 года - и тесно ему в раме.
А другие полстрофы - не с чем сравнить, но нельзя забыть, - потому что ветер с моря, и бубен лязгает, - и тяжелое дыхание нетрезвых, праздных, безумных, - и чуть ли не Блок в их толпе... Измятый снег, залитый закатом, - острый каблук, пестрый подол, чужое несчастье, обиженный голос.
