Когда-то Ильф и Петров гордились тем, что «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» попали в список книг, которые гитлеровцы сжигали в кострах.[309] Одним из первых в этом списке сожженных книг был роман Ремарка «На западном фронте без перемен». Знал ли редактор «Огонька» о том надругательстве над этим романом, которое было совершено в журнале? Хотелось бы думать, что это делалось без его ведома — в декабре 1941 г., как и почти во все время с начала войны, он находился на фронте.
В этой главе мы говорили о метаморфозе, происшедшей с Евгением Петровым после смерти его соавтора. Мы не имеем достаточных данных, чтобы сказать, в какой степени он сам ощущал эту метаморфозу. Но ход войны летом и осенью 1941 г. (а потом, после зимнего затишья, также весной и летом 1942 г.) должен был заставить задуматься даже «оптимиста собачьего», как именовал Петрова его соавтор. Приняв и одобрив «великолепную» внешнюю политику 1939 г., он, как мы знаем, построил на этой основе целую утопию. Конечно, незаконченный роман «Путешествие в страну коммунизма» мало кому был известен, но сам-то автор о нем помнил и должен был задуматься над тем, что он написал. Какую-то долю ответственности за свалившиеся на страну беды Евгений Петров, очевидно, принимал на себя: «Я всегда был честным мальчиком», — писал Петров, рассказывая о своей юности, о трудной и опасной работе в уголовном розыске.[310] По всей видимости, младший Катаев действительно отличался в этом отношении от старшего: Евгений был идеалистом и энтузиастом, Валентин рос циником. Вспоминая на склоне лет юность брата, В. Катаев склонен усматривать даже нечто роковое в его судьбе. Упомянув о том, как Евгений чуть было не утонул в детстве, он пишет: «С этого дня он был обречен. Ему страшно не везло. Смерть ходила за ним по пятам… Во время финской войны снаряд попал в угол дома, где он ночевал. Под Москвой он попал под минометный огонь немцев… Наконец, самолет, на котором он летел из осажденного Севастополя, уходя от «мессершмиттов», врезался в курган где-то посреди бескрайней донской степи, и он навсегда остался лежать в этой сухой, чуждой ему земле».[311]
Действительно, младшему брату не везло — он погиб в возрасте сорока лет (подобно своему соавтору), между тем как старший брат, перевалив за восемьдесят, был здоров, бодр и продолжал писать— пожалуй, даже лучше, чем в 1930-1950-е гг., когда он стал лауреатом и ведущим деятелем литературы. Одна из поздних книг В. Катаева, «Алмазный мой венец», посвящена наиболее замечательным из его современников-писателей, и в числе их — Ильфу, Петрову, Булгакову, Бабелю, Мандельштаму, Пастернаку. Все они фигурируют под прозвищами — друг, брат, синеглазый, конармеец, щелкунчик, мулат, которые пишутся почему-то со строчной буквы. Только Маяковский, получивший прозвище Остапа Бендера из «Золотого теленка», удостоился прописной буквы — «Командор». Книга вызвала многочисленные протесты из-за фамильярности автора, его склонности к сплетням и недоброжелательству. Однако главная черта ее — не фамильярность и злоречие, но другое чувство, некогда воспетое Юрием Олешей (Олеша, кстати, тоже фигурирует в «Алмазном венце»— под кличкой ключик), а потом немало мучившее того же автора. Зависть! Зависть к «другу», который «через несколько лет в соавторстве с моим братишкой снискал мировую известность», ко всем остальным. Валентин Катаев отлично понимал, чти нарисованные им персонажи, жизнь которых по большей части сложилась несчастливо, навсегда останутся в русской литературе, что они бессмертны. А сам Катаев? Он всячески уверял себя и читателя, что и он — один из них, что в галерее скульптур, изваянных неким фантастическим скульптором из фантастического материала, будет находиться и его изображение.[312] Но верил ли он в это? Валентин Катаев обрел все земные блага, о которых мечтал: высокое положение и звание, известность, богатство, заграничные путешествия, недоступные простым смертным, но и он и читатели понимали, что его место — в первых рядах Союза писателей, а не среди бессмертных.
Да, Евгению Петрову не повезло. Обстоятельства его гибели были еще трагичнее, чем описывает Катаев. Из осажденного и обреченного Севастополя он возвращался в июне 1942 г. не на самолете, а на том же корабле «Ташкент», на котором прорвался в Севастополь. Адмирал И. С. Исаков, рассказывая об этой поездке Петрова, упоминает о потоплении шедшего впереди «Ташкента» эсминца «Безупречный»: «В озерах мазута, среди деревянных обломков плавали немногие уцелевшие моряки и армейцы. Естественное стремление остановиться, спустить шлюпки и попытаться спасти товарищей с «Безупречного» сразу же было парализовано новыми атаками «юнкерсов»… Оставаться на месте — значило спасти десять — двадцать товарищей, но почти наверняка погубить корабль, на котором было полторы тысячи человек… Маневрировать на полных ходах и крутых циркуляциях… значило своими же винтами рубить тех, кто еще держался на воде. Но как бросить погибающих и уйти?.. И все же Ерошенко (командир «Ташкента». — Я.Л.), с болью в сердце, выходит из мазутного пятна…»[313] Устные воспоминания И. С. Исакова включали детали, отсутствовавшие в письменных. Потрясенный всем увиденным, Е. Петров, вернувшись в Краснодар, повел себя довольно необычным образом — несколько дней он пил. Только после этого он вылетел на самолете в Москву. Люди, летевшие вместе с ним, были в таком же отчаянном настроении, как и писатель. Согласно рассказам нескольких пассажиров, уцелевших после гибели «Дугласа», они летели низко, чтобы зенитная артиллерия не приняла их за немцев и не обстреляла. Тень от самолета падала на землю, и пасшийся там скот с испугом отбегал от этой движущейся тени.
Летчика это позабавило, и он стал нарочно пугать коров. Тут-то он и врезался в курган.
А. Белинков говорил, что застрелившийся Маяковский «сразу перестает быть автором «Стихов не про дрянь, а про дрянцо» и вновь становится автором «Облака в штанах»».[314] Вместе с обломками «Дугласа» в донской степи остался лежать не сочинитель недописанного убогого романа «Путешествие в страну коммунизма» и бодрых очерков, а соавтор «Двенадцати стульев», «Золотого теленка» и «Клоопа».
Земная жизнь последнего из двух членов содружества «Ильф и Петров» окончилась. Начиналось бессмертие — на книжной полке, рядом с Диккенсом и Марком Твеном, Гоголем и Булгаковым.
О дальнейшей судьбе книг Ильфа и Петрова мы уже отчасти знаем — из Вступления к этой книге.
9 февраля 1949 г. в «Литературной газете» была помещена статья «Серьезные ошибки издательства «Советский писатель»». Упомянув лучшие книги, изданные за последние годы («Белая береза» Бубеннова, «Кавалер золотой звезды» Бабаевского, сочинения Грибачева, Симонова), авторы статьи специально остановились на других, включение которых в юбилейную серию («Библиотека избранных произведений советской литературы. 1917–1947») «вызвало у читателей законное недоумение». Главное место в этом черном списке занимали «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок»: «В центре обоих произведений — образ Остапа Бендера, «великого комбинатора», как называют его авторы, ловкого жулика, стяжателя. Тогдашняя идейная незрелость молодых писателей сказалась в том, что они любуются «героем», пытаются сделать его интеллектуально выше окружающих. С этой целью они принизили, оглупили советских людей». Статья была неподписанной, следовательно, официальной и не подлежащей дискуссии. Последовали уже известные нам отклики: покаяние Б. Горбатова, признавшего переиздание обоих романов «грубой нашей ошибкой», выступления Н. Атарова и П. Павленко, добавивших к двум осужденным книгам «Одноэтажную Америку». Для широкого читателя Ильф и Петров перестали существовать по крайней мере на семь лет — до 1956 г.
Они разделили судьбу Ахматовой и Зощенко, торжественно и всенародно осужденных в ждановском докладе и исключенных из Союза писателей в 1946 г., участь Андрея Платонова, послевоенный рассказ которого в том же году был объявлен «клеветническим» (статья B. В. Ермилова). Вновь были обвинены в формализме Д. Шостакович и C. Прокофьев. В той же статье, где осуждалось переиздание Ильфа и Петрова, выражалось негодование и по поводу включения в юбилейную серию «Смерти Вазир-Мухтара» Ю.Т ынянова — книги, заключающей в себе «антипатриотические заявления кабинетного эстета и формалиста, которым был тогда Ю. Тынянов». Имел ли этот остракизм какие-нибудь серьезные причины? Конечно, послевоенная «ждановщина» многими чертами напоминала довоенную «ежовщину»: с 1949 г. она переросла в массовую кампанию по разоблачению и последующему изъятию «безродных космополитов» (чаще всего евреев, но и других лиц, заподозренных в недостатке русского советского патриотизма); жертвами этой кампании часто оказывались, как и прежде, вполне лояльные советские граждане. Но Ильф и Петров, как и Ахматова, Зощенко и Платонов, вряд ли могут считаться случайными жертвами. Рассказ «Приключение обезьяны», за который осудили Зощенко, очень сильно и страшно изображал современное писателю общество, данное через восприятие нормального животного — обезьяны. Зоосад, где обитала обезьяна, разрушен вражескими бомбами, и зверек бежит из города: «Ну — обезьяна. Не человек… Не видит смысла оставаться в этом городе…» Она попадает в другой город, но и там не может достать еды в магазине. «Тем более денег у нее нет. Скидки нет. Продуктовых карточек она не имеет. Кошмар». Не спросив, «почем стоит кило морковки», обезьяна просто хватает ее: «Ну — обезьяна. Не понимает, что к чему. Не видит смысла оставаться без продовольствия». Дома она хватает конфету у старушки: «Ну — обезьяна. Не человек. Тот если возьмет что, так не на глазах же у бабушки».[315]
