«Остров Ионы» — отчаянная попытка написать не просто большой и сложный для прочтения роман. Это попытка написания великого романа. То есть такого романа, который может стоять на полке рядом с «Улиссом» и «Волшебной горой», рядом с «Шумом и яростью» и «Чевенгуром», — великими романами ХХ века. В нынешнем контексте такая попытка — настоящее безумие, все равно, что выйти в открытый космос без скафандра. Знаковый писатель сегодня — это Борис Акунин, иронически исполняющий попурри из великих писателей прошлого в диапазоне от Шекспира до Тургенева, но разумно отстраняющийся от революционных открытий века ХХ, которые оказались прагматически несостоятельными. Это Владимир Сорокин, «крутой», экстремал и, как все экстремалы, изощренно-рассудочно хитрый. Это Александр Проханов, разыгравший политико-литературный пасьянс и обесценивший обе составляющие. А вот Ким как заблудился в космических протуберанцах ХХ века, так и не вышел из них. И в этом есть большая правда, потому что мы выскочили из ХХ века, ничего в нем не решив. Ни одной поставленной проблемы. Просто мы вдруг отказались их решать. Договорились вместе и закрыли на них глаза.
Ким «подставляется» с первых же строк романа, объявляя себя не писателем, но проводником Высшей Воли. Он не пишет, а записывает то, что надиктовывается ему свыше. Он видит картины, которых не видит никто. Я думаю, что большинство критиков отложили роман в сторону, прочитав эти первые строки. Что им с ним делать? Если это игра, то зачем так сразу подставляться? Но если это всерьез, то…
Я сам был в замешательстве и потому сперва прощупал роман эмпирически, так сказать, по-писаревски. Изобразительный дар Кима за последние годы только усилился. Риск визионерства не мешает ему живописать. Истории с юным художником на берегу подмосковной реки, с Ионой под языком серого кита (не в чреве, потому что горло у кита узкое), с молодым румынским принцем Догешти, с американским квакером Крейслером и многими другими персонажами, многоголосно наводняющими роман, исполнены даже не с живописной, а с музыкальной безупречностью. Библейская линия изящно переходит в камчатскую. История с лепрозорием в сибирской тайге одна могла бы стать сюжетом замечательной повести.
«Остров Ионы» почти весь, постранично, — это изумительная проза, от которой подпрыгиваешь на стуле и рукоплещешь автору, почти как театральный зритель. Как это ему удается? Но когда я пытаюсь с такой же восхищенной готовностью отдаться философии Кима (она составляет существенную часть романа), меня знобит от предчувствия беды. От вопросов, которые пытается решить Ким, я предпочитаю держаться в удалении. Это вопросы о том, что такое бессмертие и зачем человеческие страдания. Я даже не решаюсь здесь повторить точные ответы Кима. Потому что…
Риск слишком велик, и Ким это знает. «Ни одному художнику не создать картины музыки сфер, потому что вид такой музыки предстает не глазам маленьким, человеческим, внешним, но его огромным внутренним очам, которые одни могут взирать в сторону Бога… Хотите все это услышать-увидеть-почувствовать? Просите Творца, молитесь Ему искренно, с абсолютной верой в то, что Он даст молимое… как это сделал Иона, однажды на свете…»
Я сознательно выпустил из цитаты одну часть, чтобы не затерялась, ибо в ней самое главное.
«Если посчитает нужным…»
Это о Боге.
2002
Игорь Клех: Три причины, по которым мне нравится этот писатель
Во-первых, Игорь Клех — деликатный человек. Деликатных людей в писательской среде осталось так же мало, как порядочных. Деликатный писатель это такой писатель, который серьезно и с уважением относится к критикам. Не заглядывает им в глаза, но и не хамит, не наступает ботинком на мозоль.
Вот, например, сценка. Сергей Каледин, автор, по крайней мере, одной хорошей повести — «Смиренное кладбище», выпив водки на какой-то тусовке, кричит мне, с которым только что познакомился:
— Пашка! Ты почему о Люське не пишешь?
«Люська» — это Людмила Улицкая, которая стоит невдалеке. С тех пор я уже никогда не смогу написать о «Люське».
Или Дмитрий Быков. Едем в одном купе с Татьяной Набатниковой и другими приличными людьми. Быков, который писатель, а не только критик, громко говорит о своем творчестве, привлекая в свидетели небеса и всех рядом.
— Вот Басинский… — говорит он. — Прозу мою не любит. Но стихи-то лю-юбит!
— До этого момента любил, — отвечаю я. (На самом деле ничего не сказал, так опешил от нахальства. Потом уже задним числом ответ придумал).
А Клех деликатный. Мы с ним встречаемся строго один раз в год, как правило, на ежегодной раздаче слонов в журнале «Октябрь». Строго выпиваем по рюмке водки и говорим строго десять минут. Обычно Игорь вежливо объясняет мне, какое на самом деле г… все писатели, которых я хвалю. Вот почему, добавляет он, вы хороший критик. Спасибо, Игорь, отвечаю я. В, общем-то, мне ужасно не нравится ваша проза. Вот почему вы замечательный современный писатель.
Во-вторых. Клех — человек умный. Умных людей в писательской среде почти не осталось, впору проводить на приеме в Союз писателей тест на элементарную способность логически мыслить. Кстати, такой тест проходят, например, поступающие в разные милицейские школы и вузы. Абитуриента спрашивают: что такое вертолет? И если вместо ответа он начинает быстро крутить ладонью над головой, громко кричать «у-у-у!» и медленно подниматься со стула, то его к экзаменам не допускают. Приходится ему поступать на филфак, чтобы потом влачить жалкое нищенское существование.
А Клех умный… Вот недавно он любезно подарил мне свою новую книгу — «Книга с множеством окон и дверей», М.: АГРАФ, 2002, - которую я любезно прочитал. Книга эссе, критики и кулинарных рецептов. В ней есть замечательно тонкие рассуждения. Например: «Странно жить в той же почти стране, где жил Пушкин, разговаривать на том же (почти) языке, на котором разговаривал и писал он…»
Или вот картинка, стоящая многих рассуждений: «В пещерах Киево-Печерской лавры среди прочих костей лежит череп монаха, описавшего «Откуда есть пошла русская земля». Когда в пещеры запускали бывшего штангиста — знаменитого ныне гипнотизера одной из партий, он, кормящий черта на коленях с ложечки, дергался, будто муравей, попавший в поле под высоковольтной линией».
И еще: «Надо сказать, что разлука с Генисом, многолетним соавтором и бойким расщелкивателем литературных и мировых проблем, пошла Вайлю на пользу. Как и пространственная удаленность от поцыкивающего зубом нью-йоркского философа Б. Парамонова, который, подобно Коту в Сапогах, хитростью превращает «проклятые вопросы» в мышей и затем поедает в больших количествах. Все это люди талантливые, временами (местами) блестящие, при том — работяги. Но сколько их ни читай, они всё глядят в капиталистические джунгли — перебежчики в другую цивилизацию, отстаивающие свою завоеванную буржуазность».
Кстати, и Вайлю досталось на орехи: «Утверждение Вайля, что Достоевский писал, на деле, детективы (т. е. в «Братьях Карамазовых» всего важнее, кто все-таки папашку «замочил»?), что все проблемы нашей жизни «суть проблемы возрастные», его гимн путеводителям, защита здравого смысла толп, желание снять напряжение и разрядить полюса, отношение к драматизму такое, будто кто-то испортил воздух, — все это рефрены все той же арии, разложенной радиожурналистами «нью-йоркской школы» на три голоса: «Буржуа лучше, чем гений! Буржуа лучше, чем гений! Буржуа лучше, чем гений?..» Не знаю. Вряд ли».
В-третьих, Клех — единственный современный писатель, который искренне не любит реализм. Все остальные только прикидываются, что его не любят, а сами тайком почитывают и посматривают именно самые примитивные реалистические книги и фильмы. Клех же — модернист натуральный. Он, в принципе, свободно владеет приемами реалистического письма. Когда он описывает украинский борщ или баклажаны в углях, то несколько даже поигрывает мускулами своей письменной речи, точно культурист на подиуме. Одной, главной, тонкости он, правда, не знает. Реализм не мясо языка, но свет. Глаза девушки, как мокрая смородина, это не реализм, а штукарство. Убери это сравнение у Толстого, и от Катюши Масловой ничего не убудет. А вот назови он Катюшу, например, Мариной или Олинькой — и все пропало.
