Вообще, когда г. Майков выходит из сферы антологической поэзии, его талант как будто слабеет. Доказательством этого может служить маленькая поэмка его «Венера Медпцейская», содержание которой, как можно видеть из самого ее заглавия, относится к сфере классической поэзии. Существует предание, что знаменитая статуя, известная под именем Венеры Медицейской, есть изображение одной римской императрицы. Поэт заставляет ее, выходя из волны, восхищаться собственною красотою —
И вот красавицы надменной
Мечта сбылась: перенесло
Волшебство кисти вдохновенной{15}
На мрамора обломок бренный
И это гордое чело,
Венчанное красой Изиды (?!),
И стройный стан и шелк кудрей:{16}
И Рим нарек ее Кипридой!
И Рим молился перед ней!
Мысль, как видите, малопоэтическая, слишком незрелая и как будто изысканная, не говоря уже об унижающей достоинство искусства мысли – видеть простую копию, портрет, в вдохновенном создании свободного творчества. Самые стихи этой поэмы только красивы и ловки, но не художественны; есть между ними даже оскорбляющие тонкий эстетический вкус, любящий благородную простоту и точность выражений, как, например;
На грудь высокую пустите
Змеистый локонов разлив.
Что такое: пустить на грудь змеистый разлив локонов? Это было бы хорошо разве в стихотворении г. Бенедиктова, но очень дурно в стихотворении г. Майкова. Или:
Прошли века. Их молот твердый
Величья храмы раздробил.
Что такое: молот веков, раздробляющий храмы величья? Неужели это поэзия, не реторика?..
Не без достоинств следующие стихотворения, с более или менее антологическим оттенком: «Радость», «Измена», XXXIII, «Жизнь», «Прощание с деревней», «Заря», «Горы», «Мраморный фавн». Что до последнего стихотворения, – оно было бы лучше, если б не было растянуто приставкою и кончилось 25-м стихом или – может быть, и еще лучше – 13-м стихом.
Теперь мы переходим ко второму разряду стихотворений г. Майкова и с сожалением предупреждаем наших читателей, что здесь нам больше должно будет порицать, чем хвалить… В этих стихотворениях мы желали б найти поэта, современного и по идеям, и по формам, и по чувствам, по симпатии и антипатии, по скорбям и радостям, надеждам и желаниям, но – увы! – мы не нашли в них, за исключением слишком немногих, даже и просто поэта… Там хорошие стихи при сбивчивости идеи, а иногда и при пустоте содержания; тут неопределенность и вычурность выражения при усилии сказать что-то такое, чего у автора не было ни в представлении, ни в фантазии; между всем этим иногда удачный стих, прекрасный образ, а все остальное – реторика: вот общий характер этих стихотворений. Пересмотрим их.
В «Чудном веке» поэт воспевает эпоху Петра Великого, которая воссияла —
…в стране, загроможденной
Цепями гор; в стране, где вьется лес
Средь благ и тундр; в той храмине священной,
Где льды горят, как в храмине чудес…
Не реторика ли это?.. В конце пьесы автор заставляет Петра выливать венец на голову России, сардамским млатом скреплять ее оковы и выковывать ей булаву (?) и меч, а громовым топором (?) сбивать оковы с широких врат в Европу{17}, забыв, что тогда ворот (ни широких, ни узких) в Европу но было и что в том-то и состоит великий подвиг Петра, что он, по выражению Альгаротти, создал Петербург, qui est la fenetre par laquelle la Russie regarde en Europe[6]{18}, а следовательно, первый сделал и ворота… Стихотворение, означенное № V, превосходно по стихам, но мысль – приписать скале глубокое участие к страданию человека – изысканна…{19} Прекрасны последние шесть стихов стихотворения «Воспоминание»; но их-то едва ли кто и прочтет после первых восьми стихов и, особенно, этого начала:
Когда ты в пучины былого
Окунешься думой…{20}
«Еврейская песнь» отличается прекрасными, звучными стихами и библейским колоритом в выражении. Пьеса «Монастырь» откровенно названа автором «введением к ненаписанной поэме». Она начинается этими непоэтическими стихами:
Во дни кровавые, когда Тевтон суровый
Эстонцев уловлял в железные оковы…
Затем следует реторика, изредка прерываемая стихами, вроде следующих:
Колонны гордые, как бы утомлены
На мощных раменах держать обломки сводов,
Пригнулися к земле…
Обращаемся к эстетическому чувству и художественному такту автора и спрашиваем его: можно ли, не говорим – печатать, но читать без напряжения и утомления подобные стихи? —
Все тление и прах!
Здесь, за оградою, в окованных стенах,
Гул мира умолкал пред образом распятья.
Глас веры укрощал безумные проклятья,
Усталые пловцы здесь пристань обрели;
И в мирной келий, от суеты вдали,
Прах мира отряхнув, как саван, надевали
Одежду мертвую и к небу воспаряли…
Но верен ли он был, монашеский покров?
Всегда ль, в полуночном молчании дубров,
В часы весенние мечтательных бессонниц,
Когда, ниспав между готических оконниц,
Луч бледный месяца ложился на немом
Чугунном помосте блистательным ковром,
Всегда ль, о ложе сна холодном забывая,
Склонившися к окну, отшельница младая,
Смотря на небеса, летела в горний мир,
На лоно вечности, в подоблачный эфир,
Где ангелы поют божественные гимны,
Откуда бедную зовут гостеприимно?
Каков период: не угодно ли прочесть вам его, не переводя духа или не скрыв смысла?.. И что за неточность в эпитетах? Что такое «окованные стены», «одежда мертвая» (автор хотел, вероятно, сказать – «одежда мертвых», да мера стиха не позволила), «верен ли монашеский обет» (кому и чему верен?)? Что такое «весенние часы и мечтательные бессонницы»?..
Теперь обращаемся ко всем людям с эстетическим вкусом и художественным тактом: можно ли без наслаждения и восторга читать последние, окончательные стихи этой пьесы, столь пламенные и вдохновенные? —
Не правда ль, часто взор, как небо, голубой
На небе обретал прекрасный лик земной,
И уху робкому мечтались не молитвы,
А цитры тихий звон иль клик опасной битвы,
И грудь вздымалася, и грешная слеза,
Туманя ясные красавицы глаза,
По бледному лицу жемчужиной блистала,
И юная глава в волненьи упадала
На руки белые, и прядь златых кудрей
Волною падала по мрамору грудей,
И месяц осыпал их бледными лучами
И трепетно играл змеистыми тенями?..
Пьеса, означенная № XIV (стр. 30), принадлежит не к числу худших, особенно по окончанию. В пьесах: «Воробьевы горы», «Два гроба», «Истинное благо», «Мститель» (скандинавская баллада) и «Кладбище» – мы решительно не узнаем г. Майкова, – и подпишите под ними: г. Щеткин, г. Кропоткин, г. Гогниев, г. Романович{21} – никто бы не удивился… «Воробьевы горы» написаны точно как будто г. Бенедиктовым; в них есть «кровель море разливное» (жаль, что не разливанное!), в них есть стихи: «И до-полюсные воды у моих восплещут пят», в них «крадется пламени змея»; но в них нет ни мысли, ни поэзии, ни даже хороших стихов. В «Двух гробах» собственно нет ни одного гроба: речь идет о носилках Карла XII и о веще Наполеона, будто бы забытом им в Москве. Исполнение совершенно соответствует этой изысканной и натянутой мысли, как можете судить даже по этим двум с половиною стихам:
Взманив к себе на грудь увенчанного змия (?),
В объятиях его залучила Россия
И гробом стала…
Вы ли это, г. Майков?..
В «Двух морях» воспеты Средиземное и Мертвое (в Сирии)» моря: идеи нет, но стихи недурны, хотя между ними есть и вот какие: «В венце брегов, на яблоке земли» (?), «По нем (по морю), воздев шелом среброкосматый, станица волн не ратует вовек» (!). – Стихотворение «В. А. С…..у»{22} замечательно по хорошим стихам, как этюд. – В маленькой поэме «Иафет» много ума, есть недурные стихи, но нисколько нет поэзии. Впрочем, мы, безошибочно высчитав, чего нет в этом «рефлектированном» произведении, не всё высчитали, что есть в нем: в нем есть изысканные выражения: мир, обновленный в купели моря; Кавказские горы – гордые врата Европы. «Молитва бедуина» была бы очень хороша, если б в ней некоторые стихи не были так тяжелы. «Горный ключ» принадлежал бы к лучшим пьесам г. Майкова, если б в нем ручьи не были названы «резвыми нитями земли». Очень недурна пьеска «Кто – он?». К хорошим можно причислить еще: «Призыв», «Безветрие», «Мысль поэта», «Певцу», «Жизнь», «Мысль», «Заря» и «Е. П. М.»{23}.
