1
Параллельно этому делу происходит какое-либо другое — вот и всё уравновешено
2
На какой-либо станции Вербилки, скажем, некая старушенция в длинном салопообразном пальто, валенках и платке, с кошёлкой в руках садится на электричку по направлению к Москве, а в это же самое время такая же старушенция с подобными же валенками, пальто и с кошёлкой садится в Москве на электричку в сторону Вербилок — вот всё и уравновешено
3
Вот жестоко убивают человека, а в это время в жестоких родах появляется ребёнок — вот и уравновешено
4
Вот убивают 20 или 30 человек, а в это время появляется один ребёнок, но зато выдающийся — вот и уравновешено
5
Вот убивают 300 человек, а в ответ рождается ребёнок, но гениальный — вот и уравновешено
6
Вот гибнут тучи людей и животных, мор и глад, и погибель, но в ответ рождается пророк и грандиозная весть спасения — вот и уравновешено
7
Или совсем из другой области — вот в Париже говорят умные и сильные слова, а в Саранске, зато, — ранняя весна и картошку сажают на две недели раньше — вот и уравновешено
8
Или пролетает ангел в районе Сахары, а в ответ происходят серьезные изменения в структуре языкопорождения у самых мелких чешуйчатых существ — вот и уравновешено
9
И, наконец, я, например, левой рукой выдираю у себя клок волос над левым ухом и в то же самое время правой рукой выламываю напрочь шестой палец на правой ноге — вот и уравновешено
Гриша Брускин. Прошедшее время несовершенного вида
«Знамя», № 2 за 2002 г.
Думаю, что любой рецензент (и я тоже не стану оригинальничать) начал бы свой текст примерно так: вполне возможно, даже наверняка, фамилия автора, обозначенная на обложке книги, привлечет внимание многих. В особенности же любителей и знатоков современного изобразительного искусства, так называемого contemporary art.
Действительно, имя Брускина, прогремевшее в свое время на проводившемся впервые в Москве в 1989 году аукционе Сотбис, благодаря фантастическим по тем годам для России (да и не только России) ценам на его картины, есть достаточная рекомендация самому себе. Тогда, на аукционе, самое большое его произведение ушло за много сотен тысяч долларов, болезненно поразив весь московский художественный мир и принеся художнику не только всемирную известность, но и огромное количество завистников и недоброжелателей, до сих пор не способных простить ему прошлого успеха, да и всех нынешних. Конечно, и этой внешней, социально-художественной интриги, завязанной на больших деньгах и уязвленных амбициях весьма известных деятелей московской, да и российской художественной элиты, вполне хватило бы для достаточной популярности и распространенности книги. Именно так вот, следуя названному нехитрому предположению, и взял я книгу в руки, надеясь позабавиться веселыми и парадоксальными случаями из жизни знаменитых художников и деятелей культуры, попавшихся на пути автора, известных и мне, хорошо знакомому и с Брускиным, и со всей московской художественной средой.
Естественно, я заранее был уверен, что именно эти страницы привлекут мое пристрастное внимание. Но несколько отсрочив ожидаемое удовольствие и отдавая некоторую дань уважения почитаемому и читаемому в тот момент автору, я решил перелистать для приличия несколько первых страниц. И перелистал. И залистался. И, не останавливаясь и даже пропустив нужный поезд в нью-йоркском метрополитене, а вследствие сего и вообще отказавшись от намеченной поездки, в ближайшем кафе дочитал всю книгу до конца. Это правда. Тут уж ничего не добавишь, ни прибавишь.
Кругу художников, к которому принадлежал Брускин в Москве, да и большому художественному направлению, с которым связано его имя, в принципе свойственны как особая склонность, даже пристрастие, к словесным формулировкам и всякой прочей словесной активности, так и вообще высокий уровень артикулированности. К тому же известно, что талант, как правило, одновременно покрывает собой достаточно широкое поле творческой деятельности. И случай Брускина — автора произведений живописи, скульптуры, графики, росписи по фарфору, больших перформансов с участием музыкантов, а теперь вот и литератора — не исключение. Тут же замечу, что многие из упомянутого круга художников и литераторов являются авторами издательства “НЛО”, выпустившего строго и хорошо сделанную книгу Брускина (как, впрочем, и все, что производит на свет издательство).
В мемуаристических и квазимемуаристических сочинениях (которые в наше время, кстати, весьма актуальны и являются несомненным трендом современной культурной и, в особенности, беллетристической активности) жанр маленьких текстовых кусочков, собранных в объемные гипертексты, разрабатывался чрезвычайно разнообразно и подробно разными авторами, от Розанова до Рубинштейна. В варианте Брускина сразу же привлекает интонация: установка на достоверность и несомненная реализация этого, в отличие от подобных же жанровых опытов, скажем, Довлатова, где все ярко, но сразу же угадывается установка на выдумку и театрализацию (я не говорю о каком-либо жизненном или художественном преимуществе одного автора перед другим, но просто отмечаю отличие). При всей парадоксальности отдельных эпизодов (ну, в меру парадоксальности самой жизни): от неподобающей трогательности матерого слесаря, попросившего конфеточку с детской елочки, — до весьма неординарного отца автора, направившего пистолет в сторону собственного дитяти или же посадившего его в некое ракетоподобное устройство, на несколько часов ожидания своего возвращения запретив ему шевелиться, а то все вокруг взорвется — действительно, неординарный родительский поступок! От высказываний художников, смешных и дискредитирующих себя в своей трогательной самовлюбленности — до почти фарсовой репризы с участием родственника, повествующего, что у других родственников тоже все в порядке и хорошо, хотя и этот помер, и тот (правда, может быть, он был и прав в оценке смерти как неотъемлемой составляющей более полной структуры уравновешенного и упорядоченного космоса, способной быть оцененной по шкале нормальности как хорошо), — все дышит удивительной достоверностью. Той достоверностью, которая, видимо, служила базой и основой как буберовских историй и притч, так и еврейских анекдотов, когда история про тех же померших родственников, у которых все хорошо, спокойно существует в различных вариантах, кочуя из жизни в анекдот и обратно в жизнь. Знающим изобразительную часть творчества Брускина все эти жанровые картинки моментально напомнят многочисленных персонажей его живописных произведений (кстати, присутствующих в качестве иллюстраций в самой книге, а в виде картин, скульптур и графики расселенных уже по всему свету — по музеям, собраниям и коллекциям).
Отличительное качество книги — чувство драматургически-типажной точности; как у того же Довлатова — чувство картинно-сценической яркости, а у Рубинштейна — чистота интонационно-языковых проявлений рода человеческого. Тем более что сочинение Брускина, конечно же, есть не простая последовательность пришедших на ум забавных эпизодов жизни, но вполне чувствуемая композиция, что проявляется и в сознательных анахронизмах, и в соположении коротких, почти строчных и афористических замечаний с эпизодами длинными и развернутыми. Весьма значим и впечатляющ финал. На мой вопрос, почему в книгу не попали некоторые известные мне, Брускину и многим героям самой книги другие персонажи, бывшие вовлеченными в описываемые события нашей личной и культурно-общественной жизни, в личной беседе автор достойно и справедливо ответствовал, что, конечно же, отдельные из названных лиц необыкновенны и просто замечательны, но не столь анекдотичны, вернее, притчепорождающи или притчезавязаны, чтобы стать героями данного повествования. И это правильно.
Несомненно, что в загашнике автора полно и всяких других прочих историй, способных быть выплеснутыми на страницы, скажем, преогромного тома — наблюдательность автора и легкость повествования позволяют предположить подобное. Но нет. Композиция аккуратной и выверенной книги вполне точна, не вызывает ощущения избыточности, в то же самое время являя ту самую необходимую и достаточную критическую массу, чтобы отдельные истории сложились в самодостаточный и жизнедейственный организм. Сам жанр дает право и возможность избегания открытой дидактичности и прокламативности, так сказать, идеологичности, не лишая, однако, возможности и недвусмысленно обнаруживать героев во всей их наготе анекдотичных высказываний и поступков (истории можно ведь разные припомнить, вернее, разные западают в память), особенно в части, посвященной художникам. А художники — что с них взять-то? Они и есть — художники.
