настоящее время это сбывается, причем сведение слов к мужскому роду дает языку мужественность, краткость и звуковую резкость, что вполне соответствует духу
революционного языка (Рев-яз)!»
(Крученых «Революция и язык»)
А главное у Крученых – его подсознательная сустень (студенистая сущность) угадыванья за каждым звуком особого значения, за каждой оговоркой и сдвигом – целого ряда образов, скрытых порою для самих авторов, секретов, тайных желаний, задушенных эмоций.
– Искал, искал я этот Харламов дом, а ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха. Как иногда в звуках то сбиваешься. (Достоевский).
После всех этих операций происходит заумное голошение, которое, как и всякая новость в области искусства – волнующая непонятица, привлекла и обострила внимание равнодушных.
Еще Тяпкин-Ляпкин волновался – Моветон, что это за непонятное слово? Хорошо, если только мошенник, а м. б. и того хуже! –
Однако, постепенно Сезам открылся
«Путь закрывает загадка,
которую легко отгадать,
кому нужно поморочить недогадливое божеств
(Аполлона).
Вопит этот щика на заумьем и даже на свеже-рыбьем языке свой «рыбий реквием» и удивляется, что не все его понимают.
«От удивления глаза повылезли.
– Глаза повешенной птички».
По если в первое время от новых стихов «оцепенели мужья все», то вскоре они же начали браниться. Потому что, как заметил Достоевский,
«Изобретатели и гении почти всегда в начале своего поприща (а иногда и в конце), считались в обществе не более, как дураками».
(Даже если бы этого Достоевский и не говорил – никто не усумнится в справедливости этого мнения).
Особенно разработана им основа стиха – фонетическое, музыкально-шумовое значение звука.
Тут надо остановиться над случаем, приведенным Крученых в статье «Революция и язык».
Сперва интересные наблюдения над звуком, произведенные Чуковским:
«Прочитав строчку Батюшкова:
Пушкин написал на полях: «Звуки Италианские! Что за чудотворец этот Батюшков!»
И действительно, нерусские, итальянские звуки; нужно было быть чудотворцем, чтобы тогдашнюю, еще невозделанную русскую речь превратить в такую итальянскую арию. Стих у Батюшкова был по южному пышен и богат роскошными аллитерациями:
– И лавры славные…
– Желанной влагой обновляет…
– Мучительной кончины…
Эта итальянская музыка пленила Пушкина раз навсегда. «Батюшков… сделал для русского языка то же, что и Петрарка для итальянцев», писал Пушкин и упивался такими стихами:
Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,
Сияла Лила красотою?
Li, la, li, la, ci, ci, – Батюшков сознательно стремился к тому, чтобы сделать русский язык итальянским, и порою даже сердился на русский народ за то, что его язык так мало похож на язык итальянцев. В известном письме к Гнедичу он говорил о русском языке: «Язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за ы? что за щ, что за ш, ший, щий, при, тры? О, варвары!..»
Говорят, что стих у Некрасова неблагозвучный и грубый. Но кто сказал, что русские стихи должны быть непременно благозвучными? Не слишком, ли благозвучны были стихи до Некрасова? Не было ли в этом благозвучии какого-то уклонения от национальной эстетики и какого-то нарушения народного вкуса? Вся предшествующая ему школа поэтов сложилась под музыкальным влиянием Батюшкова, но кто сказал, что вне этого влияния не существует поэзии?
Еще неизвестно, что подлиннее, что прекраснее для русского уха:
или:
Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч».
(К. Чуковский «Некрасов, как художник» 1922 г.) К. Чуковский вечно юлит и сомневается, а вот В. Львов-Рогачевский прямо заявил о дыр-бул-щыл, «гениальный набор звуков», тем подкрепляя заявление Крученых в 1913 году, что в дыр-бул-щыл: больше национального русского, чем во всем Пушкине (А. Крученых «Слово как таковое»)
«Теперь то, через 10 лет и Чуковскому становится ясно что в этой резкой гамме наша земля и что Пушкин – чужое небо!
Буколическое детство, когда поэты пели какангелы, – пора забыть»!
Так настойчиво говорит Крученых в своей статье «Революция и язык»
Крученых постепенно вводит свои изобретения в умные стихи, ввиде насыщенной звуковой фактуры и, обливая всех «нашатырным словом пасморчи», швыряет в толпу «юзги» и «поюзги» с чудовищными звуками или звуко-метафорами:
Зуботычины созвучий…
О черный яд, грызущий Матабр н!..
…после 19 пунктов
Мельхиора мира.:.
и чувствуя свою силу, издевается:
Вы знаете, что мой смех – боль вам, хотя кричите, не надо нам подлого, а сами плачете, как разбитые каблуки!..
В самом деле, фактурные стихи Крученых порою теоретичны, но сделаны так, что обилие достоинств вызывает столбняк у читателя.
И вот, обведя мир
«Могильно-вялыми глазами»,
поэт заканчивает каждую строчку рахитичными ассонансами:
Клохтали цыплята в пуху
Звенели их медные клювы
С медною силой в паху
Кричали и пели – увы
. . . . . . . . . .
По темному шествуй и впредь
Пусть сияет довольный сосед!..
Эмбрионы аллитераций и внутренних рифм, перебои ритма, шум, свист и самоосвистыванье.
Полнозвучность финала может убить всякую дисгармонию, поэтому не надо благозвучия – до конца!..
Еще греческий поэт Гипполикт пользовался перебоями ритма, что подчеркивало неожиданную остроту насмешки.
У Крученых ритм исчез. Остался сплошной перебой.
Тот-же Гипполакт оскорблял вульгаризмами напыщенное благородство поэтической речи, что дало повод называть его представителем босяцкой поэзии. (Зелинский).
Мы знали в русской литературе «босяка» плоти М. Горького, теперь видим «босяка» духа – Крученых.
III
Босяк бродит по городу, где
Утробы черного асфальта заливают улицы,
Увял последний клочок земли.
И заглядывая в провалы
еще неисследованные,
он почесывается.
Однако, зудит не только тело, но и душа, потому что
Муху в душу запустили тушаны Вл. Соловьев создал «слонов раздумья» Крученых – «муху томления», которая царапается в черепной коробке:
Звук бы
Зук бы
Злукон
Злубон
Фуус
Ф-азу-зу-зу-зу
Фу-зуз!..
И вызывает чесотку мозга, стянутого буквенными корчами:
егоза
язва
азва – настежь…
– еу-ы-фонетическое зияние.
«Его зиятельство Крученых» (Терентьев).
Поэт раздражен на весь мир.
Ему хочется:
«Звубоном летучим спутать все рожи», чтобы выместить свою чесотку на окружающих – это
