Чтобы лучше ориентироваться в этом мире, автор выстраивает галерею пороков. Шаргунов всех записывает в какой-то разряд, всем дает определения, и в этом он особенно преуспел. По словам критика Е. Ермолина, “автор-рассказчик бичует в повести не конкретных людей, а пороки. Типы и нравы. Людей же он в упор не видит, они — лишь плоские картонки, представители того или иного гнусного извращения”. Но ни слова о себе, прячет себя, родимого, под одеждой. Все прочие раскрываются перед его рентгеноскопическим взглядом. Он одет, а все голы, как негр-стриптизер.
Восприятию не только повести Шаргунова, но и некоторой другой прозы “молодого поколения” мешает странное чувство отторжения авторов от представленной ситуации, от описываемого героя, от предмета изображения в целом. Настораживает упоенное смакование изображаемых уродств, которое бросается в глаза стороннему наблюдателю. Волей-неволей это осознаешь уже не только как литературный факт, но как социальное, культурное явление, как диагноз. Человеколюбие отринуто физиологией. Вместо того чтобы исследовать душу, научиться ценить ее — лягушек режут. Живого человека заслоняют маской: вора, проститутки, бандита, взяточника. Именно так создается впечатление, что это — единственная реальность, что таковы все “обыкновенные” люди.
И тогда уже достаточно просто: если нет любви, то ненависть, если не спасти, то убить, изничтожить. Ведь не под маской уродства красота обретается, но, наоборот, за красотой — уродство, гниль одна, и больше ничего. И тогда, по логике книги, зачем, скажите, вся эта любовь, жизнь? Зачем?.. В чем смысл всего этого уже давно опустошенного, трухлявого, что мешает появиться на свет новой морали? Если мешает, то зачем? Зачем все эти люди, которые в метро мешают мне справить свои естественные потребности? Убийство может рассматриваться как благодеяние по отношению к этим лишним, нефункциональным людям.
Основной вопрос: как полюбить этот смердящий мир, как увидеть в нем красоту, полюбив себя, наблюдая лишь красоту собственную? В православной традиции эта проблема решалась путем осознания собственного несовершенства. Взять, для примера, порок сквернословия. Как христианин должен вести себя в присутствии сквернословов? Во-первых, обратиться умом к Богу, вооружившись молитвой и, во-вторых, если нельзя убежать, то переносить брань с терпением и осуждением себя самого. Один подвижник рассказывал: “Однажды путешествуя, я по причине тумана сбился с дороги и очутился близ одного селения. Там встретил я некоторых срамно говоривших. Устранившись, я пал перед лицом Бога, осуждая себя самого. И вот ангел идет ко мне с мечом и говорит: “Все осуждающие братий своих погибнут от меча сего. Но ты хорошо сделал, что не осудил их, а смирил себя пред Богом, как будто бы ты совершил грех их. Посему имя твое написано в книгу жизни” (епископ Варнава (Беляев). Основы искусства святости. Н. Новгород, 2002). Не судите, да не судимы…
Вспомним и Илью Ильича Обломова, который рассуждал однажды так: “Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не “невидимые слезы”, а один только видимый, грубый смех, злость…” Мысль, по Обломову (и, наверное, по стоящему здесь за ним Гончарову), “оплодотворяется любовью”; нужно не только изобразить, выявить, раскрыть, проанализировать, но и полюбить человека, какой он есть, со всеми струпьями, язвами, копошащимися на поверхности паразитами. Главное — помнить о евангельской заповеди любви к ближнему. А этого-то и нет, об этом, в первую очередь, и забывают.
Рушится система ценностей, теряется душа, на смену красоте приходит уродство. Через всю повесть Шаргунова проходит мотив соединения красоты — и духовного или физического атавизма. Особенно наглядно это продемонстрировано в образе Лены Мясниковой, о которой автор говорит: “Слишком красивая, почти уродец. Зверская красота”.
Быть может, главная беда в том, что человек перестал видеть красоту? Он гоняется за ней, пытается смоделировать себе что-то подобное, персонифицирует ее в образе Лены Мясниковой, но образ этот эстетизирован своеобразно. “У моей невесты фамилия мясиста! Я нормально воспринимаю сырое мясо, огромные красные цветы мяса, еще насыщенные жизнью. Розовый пар. Свежее мясо — как море на закате. И такое скоротечное, прямо на глазах темнеющее. Сумерки мяса. Надо готовить, не дожидаясь мясных сумерек”. Вот она, красота, растворенная в природе!
Сергей Шаргунов даже в красивом изыскивает начало распада, он разучился чувствовать, любить. Но тут же претендует всем что-то доказать, в чем-то убедить, научить весь свет уму-разуму. Образ Лены Мясниковой — попытка припоминания той самой любви, которой уже нет в настоящем.
Красоты давно нет в мире, но она сосредоточена в герое. Рифмуются два эпизода.
“Я знаю, что красивый”, — говорит о себе Шаргунов “русалке” по имени Стелла. Друг привел его к ней, инвалиду с недоразвитыми ногами, завлекая фразой: “Ты должен полюбоваться на НЕЕ”. “Я знаю, что красивый”, — говорит Сергей Шаргунов и тут же жалеет о своих словах. Русалка Стелла тянется к красоте, он к уродству — различным формам атавизма. Она — урод — набрасывается на него, пытаясь поцелуями высосать по частям красоту Сергея Шаргунова.
И еще воспоминание. “Хорош мальчик Сережа, плюнувший. Некоему юмористу я в детстве…” Плюнул в лицо за то, что некто бородато-смуглый назвал его “красивым”. Это самое обидное оскорбление. Красота — анафема. Красота, первые звуки рождения — наказание. Только смерть, инфернальное, распад могут развязать руки, сделать свободным, т. к. становишься никому не обязанным. Хотя нет, даже не смерть, а постоянное переживание ее, ощущение, что она всегда где-то рядом.
“Длилась жизнь во всей ее красе, а где-то на втором плане безмолвно валялись трупы”.
Такой вот сон, такая вот явь, окутанная табачным дымом. Сначала доза героина в вены — потом “жадное отхлебывание воды из бутылки “Святого Источника”. Красота — а где-то обязательно должны быть трупы. Ощущение смерти — это переживание законченности, полноты, самодостаточности “сапога”. И как тут не увидишь людоеда в Джоконде?
Российский писатель. 2002. № 18.
Данилкин Л. Парфянская стрела: Контратака на русскую литературу 2005 года. СПб.: Амфора, 2006.
Тынянов Ю.Н. Журнал, критик, читатель и писатель // Тынянов Ю.Н. Литературная эволюция: Избранные труды. М.: Аграф, 2002.
Виноградов И.И. Духовные искания русской литературы. М.: Русский путь, 2005. С. 11.
Роднянская И.Б. Движение литературы. В 2 тт. Т. 1. М.: Знак; Языки славянских культур, 2006.
Предметом анализа выступает статья М. Эпштейна «Русская культура на распутье», опубликованная в журнале «Звезда» № 1–2 за 1999 г.
Франк С.Л. Этика нигилизма //Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 177.
Там же, с. 177.
Лосский В.Н. По образу и подобию. М., 1995, с. 81.
Там же, с. 81.
Там же, с. 82.
Взгляд средневекового человека «разлагает движение наряд моментальных состояний покоя с пустыми промежутками между ними» (Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. СПб., 1995. с. 140).
Лосский В.Н., с. 84.
Там же, с. 84.
Там же, с. 103.
Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря// Бердяев Н.А. Судьба России. Русская идея. М., 1997, с. 527.
Симеон Новый Богослов. Творения в 3-х томах. С-Т С. Лавра, 1993, т. 3, с. 13–14.
Карсавин Л.П. Церковь, личность, государство// Карсавин Л.П. Малые произведения. СПб., 1994, с. 416.
Флоровский Г.В. Восточные отцы V–VIII веков. М., 1992, с. 102.
Там же, с.103.
Там же, с. 103.
Шестов Л. «Добро» в учении гр. Толстого и Ницше. М., 1993.
Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М., 1999, с.13.
Арсеньев Н.С. Духовные силы в жизни русского народа// Русские философы к. XIX— сер. XX века. — М., 1993, с. 35.
