Сегодня, прочитав статью Игоря «Совершенство и самовыражение», я неожиданно и с приятностью поразился тому, как по-разному мы смотрим на одни и те же вещи! В сущности, это и есть единственно оправданный «союз» в литературе: по-разному смотреть на одни и те же вещи. Все прочие «союзы» (на мой вкус, ложные) исходят из прямо противоположного принципа: одинаково смотреть на разные вещи. Отсюда «школы», «группы», «партии», «тусовки» и проч. В чем мы с Игорем (по крайней мере, вместе) ни разу «не состояли и не участвовали», выражаясь языком советских анкет. И не потому, что гордые. Просто это поколенческая мета такая. Состоять и участвовать — стыдно. Круговая порука («возьмемся за руки, друзья…») — стыдно. Демонстративно не признавать талант из «чужого лагеря», только из-за того что «свои» не так поймут — стыдно…
Писать предисловия к книгам друзей, может быть, не стыдно, но неловко. И я согласился на это лишь потому, что и эта, вторая книга Игоря (первая называлась «Бессонница», 1993) исключительно частное дело. Во всех отношениях, в том числе, и в финансовом. Поэзия сегодня в строгом смысле никому не нужна. Если только поэт не занимается эксплуатацией когда-то громкого имени и не превращает поэзию в род «перфоманса», как Пригов и Рубинштейн.
Мы живем в страшно тихое, безгласное время. Я обращаю внимание тех, кто все еще не желает согласиться с тотальной победой видеоряда над звуковым, хотя б на такую «мелочь», как шахтерские акции протеста (ночевки на рельсах и проч.) Ведь это чистой воды «перфоманс» при совершенной невозможности что-либо высказать, произнести и быть услышанным! Или возьмите вчерашних кумиров Евтушенко и Вознесенского. Евтушенко, как более чуткий к поэзии и не вовсе «глухой» поэт, нашел выход в чтении с экрана (!) стихотворений других поэтов. Это в общем-то даже трогает. Он пытается быть «проводником» (хотя бы вторичным) иных голосов. Вознесенский, поэт исключительной глухоты, но — в прошлом — все-таки не немоты, словчил и ринулся в видеоряд («Видеомы»). Результаты разные, а посыл — один.
Какое место в этой ситуации занимает Игорь Меламед? Современный поэт — любой поэт — рыцарь печального образа. И вопрос только в том, восп-ринимает ли он это свое рыцарство всерьез, как свою глубоко частную трагедию, или, ценой постыдных манипуляций, превращает его в сознательную клоунаду, сочетая рыцарство Дон Кихота с трезвой практичностью Санчо Пансы? Иначе сказать: верит он в возможность поэзии или давно и, может быть, в тайне от самого себя, сменил знаки: не веря, организует возможность?
Как-то я прочитал мнение Пригова о Кибирове: хороший поэт, но беда в том, что кто-то еще считает, что это искренний поэт.
Я не стану лукавить даже в предисловии (см. выше) и сразу же признаюсь, что многое в стихах Игоря мне не нравится. Например, избыточная, судорожная метафористика, прерываемая не менее судорожным:
Я не хочу сравнений — эта блажь
мне надоела…
Подобная спазма не снимает нервного напряжения, только усиливает. В этом самгинском «не хочу!» так и слышится: «все! хватит! полон выше крыши! но и иначе не могу…» Уж лучше как Парщиков регистирировать метафоры, расставлять их на полочки и регулярно обмениваться со знатоками. Вообще же, стилистическая нервность стихов Игоря мне видится только непреодоленным несовершенством. Это, кстати, противоречит его поэтической «программе» («Совершенство и самовыражение»), как бы к ней ни относится. И дело, конечно, не только и не столько в стилистике. Дело в поэтическом самочувствии. Возможно, Игорь и хотел бы представать в своих стихах исключительно «горячим» или «холодным», но беда в том, что слишком, слишком часто он именно «теплый». Не только не оставляет эту свою «маленькую теплоту» в прихожей, но еще и меня, читателя, затаскивает туда на нее любоваться:
И опять приникаю я к ней ненасытно.
Этой музыки теплая, спелая мякоть.
Когда слушаю Шуберта — плакать не стыдно.
Когда слушаю Моцарта — стыдно не плакать.
«Теплая», «спелая», «плакать», «стыдно», «стыдно»… — этот смысловой ряд из очень раннего стихотворения Игоря задает тон многим его стихам с их постоянно влажными от слез подушками, простынями и краями одежд. Но сразу же настораживает: разве автор не понимает, что так сейчас нельзя? Что, грубо говоря, слезы нужно убрать? Вот тут-то и открывается главное.
Стихи Игоря изначально не рассчитаны на читателя недоверчивого. На такого, которого надо брать обходным маневром да еще и таким замысловатым, чтобы при случае выдать его за ни на что не претендующее ироническое «па». Вот если веришь, что герой и в самом деле мчался за любимой в Кузьминки в снегопад, а потом бессильно кусал подушку, исходя «стыдными» слезами, — тогда вообще можно о чем-то говорить… Если веришь, что многократное обращение к своей душе, доходящее до выражения почти интимной с ней близости, не просто тютчевско-ходасевическая «фигура», а нечто онтологически серьезное, — тогда милости просим! Прочувствуйте на самом себе:
Душа моя, со мной ли ты еще?
Спросонок вздрогну — ты еще со мною…
Если нет буквально сходного переживания, говорить не о чем и незачем. Я про себя твердил эти стихи довольно часто и довольно глупо, словно застрявший в памяти политический слоган или рекламный ролик. Не знаю, зачем твердил, но однажды случилась «вспышка», и физическое переживание самой возможности отсутствия во мне души поразило меня настолько, что на всякий случай эти коварные строчки я постарался забыть… да вот не получается уже. Но напугало и другое. До какой же степени «замылено» наше внутреннее «я», если довольно ясный смысл доходит до него с отставанием во времени и опосредованно. Свой же голос (то есть — своей души) слышишь через «чужой», да еще и не сразу воспринятый!
Игорь не стремился добиться этого эффекта и потому-то его и добился. Его беспомощность перед немотой своей души как-то срезонировала с моей беспомощностью. Другое дело, что я (может быть, высокомерно) считаю эти вопросы лишними. Диалогов со своей душой, как Игорь, я вести не желаю! предпочитаю жить вот именно «как Бог на душу положил». Но какую-то трещинку сомнения он во мне оставил, а это (то есть способность врезáться в жизнь), по моему мнению, и есть «совершенный» признак живого искусства.
Я мог бы назвать несколько стихотворений и отдельных строк, способных рождать подобные эффекты. Но не поручусь за точные совпадения с предполагаемым читателем этой книги.
За что я точно мог бы поручиться, это за стихи Игоря памяти отца. За их безусловную трогательность и восхитительную теплоту. От варежек, связанных сыну из старого шарфа отца до изношенного школьного пиджака сына, который донашивает стареющий отец — все это, на мой вкус, высочайшей пробы поэтический символ.
И реализм… да, да! тот самый корневой реализм русской поэзии, без которого она не мыслима даже в творчестве символистов.
1998
Владислав Отрошенко: Казачий Неаполь
На эти воспоминания меня навела книга прозы Владислава Отрошенко «Персона вне достоверности». М.: Лимбус-пресс, 2000.
Как-то весной небольшая писательская делегация от журнала «Октябрь» (Ирина Барметова, Владислав Отрошенко, Виталий Пуханов, Петр Алешковский, Олег Павлов и аз грешный) приехала в город Ростов, который на Дону.
Ростов встретил нас мрачно и неприветливо: промозглой погодой, вообще-то не характерной в конце апреля для этого южного края, бестолковостью местного атамана по культуре (без шуток!), безбожными ценами в общепите и отсутствием отопления и горячей воды в лучшей гостинице города «Интуристе».
