Да иначе и быть не могло: люди стремились к знаниям. О книге, источнике знаний, говорили всюду. Даже в договорах на соцсоревнование. Кроме обязательств чисто производственного характера строители, как правило, брали обязательства: прочитать столько-то книг, провести читательскую конференцию, выписать такую-то газету или журнал.
Спрос на книги изо дня в день увеличивался, и в библиотеках порой просто нечего было выдавать читателям. Кто-то использовал эти временные затруднения и подкидывал в бараки то «Жития святых», то бог весть когда изданные романы, в которых на все лады восхвалялся «капиталистический рай». Шла жестокая классовая борьба, и комсомольский секретарь был прав, вынося разговор о книгах на собрания. Для нас, окончивших ликбез, — это был своего рода компас.
С приходом лета курились дороги, поднимались облака пыли. А вокруг ни кустика, ни деревца — буквально никакой зелени. А как хотелось, отработав смену, побродить где-нибудь в тени деревьев, подышать свежим воздухом. Места для отдыха не было. Не один раз обсуждался этот вопрос на партийных и комсомольских собраниях. Правда, был заложен парк, но ни деревьев, ни зелени там пока не было. И вот тогда кто-то подал идею насчет пальм.
— Каких пальм?
— Железных, конечно.
Идея захватила многих. А что — пока поднимутся деревья, будут стоять пальмы! Сказано — сделано! Вскоре были завезены столбы. Хлопцы-умельцы навырезывали «пальмовые листья» из железа. И столбы и листья выкрасили в ярко-зеленый цвет. А поставить пальмы уже не составляло труда. Все решил субботник, на который вышло более тысячи комсомольцев.
«Парк» поднялся за какие-то считанные дни. Еще недавно был пустырь, и вдруг — Африка. Даже самим не верилось. Но и тут и там на аллеях шумели «пальмы». А под ними гуляли влюбленные.
Более десяти лет стояли пальмы. За это время, как и следовало ожидать, поднялись саженцы — родился настоящий парк металлургов. Потом писала об этих пальмах Людмила Татьяничева:
Давно эти пальмы-времянки
Руками сынов снесены.
Деревьям в разросшемся парке
Весною аллеи тесны.
Но, помня о годах былинных,
Мы вспомним и первую сталь.
И то, как мы ждали любимых
В тени металлических пальм.
Комсомольцы первые взялись за озеленение города. Сперва высаживали сосны, ели, но они почему-то не приживались. Мы с грустью смотрели на порыжевшие иголки и думали: как же тут жить, если даже деревья не растут?
Нет, мы просто не умели их беречь. Не было опыта. Да и садили порой не то, что надо было.
Потом научились.
И вот, много лет спустя, я снова вхожу в парк металлургов. Передо мною тополя. Те самые тополя, которые садил здесь более тридцати лет назад. Зеленые, шумные, красивые.
Мы идем с Евгением Эктовым по аллее, и я рассказываю, как все это было. Женя помоложе меня, он не видел первых лет стройки. Но мы с ним друзья. Перед войной работали в газете «Магнитогорский рабочий». Начавшаяся война разбросала нас по разным фронтам. Женя стал летчиком, громил врага с воздуха. Был тяжело ранен. Награжден орденом Красного Знамени. Вылечился, вернулся в свой город. Он все такой же непоседа и торопыга. Ему и сейчас некогда: в редакции заводской газеты готовы оттиски, и ему, редактору, надо спешить.
Стою, прислонившись к тополю, и чувствую — радость охватывает меня. Тополь чуть вздрагивает, шуршит листвой, как бы говоря: вот я какой вырос! Задираю голову, смотрю на его вершину, что уходит в небо, и хочется крикнуть:
— Привет тебе, мое зеленое чудо!
Однажды на шестом участке, где мне пришлось жить, был объявлен митинг. Митинги в то время были не редкостью. Они проводились на стройке всюду. Люди охотно шли на эти короткие или, как их называли, летучие митинги. Да это и понятно: молодежь, съехавшаяся на стройку, живо интересовалась всем, что делается в стране и за рубежом, жила полнокровной духовной жизнью.
Когда я подошел к собравшимся, митинг уже начался. Но что такое?.. Это какой-то необычный митинг. На трибуне, что мы сколотили из досок, стоит молодой, симпатичный парень и, размахивая руками, читает стихи. Артист, что ли? Да нет же, одежда вроде рабочая… Через минуту-две все выяснилось: это выступал поэт-магнитостроевец Борис Ручьев. Не глядя в бумагу, он рубил наизусть все, что успел написать. Поэту не было в то время и двадцати. Кряжистый, голубоглазый, бросал он в толпу жгучие, литые слова. Я протиснулся ближе к трибуне, затаил дыхание. А он продолжал:
Если же отступишь перед тучей,
по руке ударишь в черный срок
и уйдешь, ничейный и колючий,
перепутьями чужих дорог, —
на минуту камнем станет нежность,
ты иди, не думай обо мне…
Встречу я тебя, товарищ, тем же,
чем врага встречают на войне…
Это были стихи о дружбе. И посвятил их поэт товарищу по работе Михаилу Люгарину. Тут же, на трибуне, стоял Люгарин. Тощий, скуластый, обожженный до черноты солнцем. Он тоже потом читал. Но у него совсем иные стихи, обращенные к родным полям, к матери, что осталась в родной станице… Люди хлопают в ладоши, приветствуют поэтов, просят заглядывать в клуб, где можно еще послушать, потолковать.
После митинга я разговорился с поэтами, как со старыми знакомыми, хотя видел их в первый раз. Они оказались простыми, хорошими хлопцами. В тридцатом году вместе приехали на Магнитострой. Стали бетонщиками и вот трудятся на строительстве, пишут стихи, и уже прославились. Я признался, что тоже балуюсь стихами. Но когда они попросили прочитать, я как назло не мог вспомнить ни одной строчки. Поэты переглянулись, и Ручьев сказал:
— Ладно, приходи с тетрадкой.
У Бориса Ручьева тогда уже вышла первая книжка, и его, как поэта, перевели из барака в только что выстроенную заводскую гостиницу. Об этом позаботился сам директор завода. В гостиницу я и пришел к Ручьеву со своей тетрадкой. В комнате, где он жил, было уютно, чисто и тихо. Да, конечно, никакого сравнения с барачной жизнью! На столе — гора книг, бумага… И я подумал: в таких условиях целый роман написать можно. Но тут за стеной что-то грохнуло, загудело. Послышался звон гитары, донесся топот…
— Не только писать, спать не дают, — сказал Борис.
Стены в новой гостинице действительно оказались «говорящими».
Полистав тетрадку, Ручьев выбрал одно стихотворение и посоветовал отнести в «Магнитогорский рабочий». Через несколько дней оно было напечатано. Я до сих пор храню этот, дорогой для меня, номер газеты: рыжая оберточная бумага, далеко не четкая печать. Концовка стихотворения не вошла по вине печатника. Но как бы там ни было, а стихи увидели свет. Я радовался.
Однажды поэт Василий Макаров сказал мне:
— Теперь ты наш, приходи на занятия…
Это означало, что меня приняли в литературную бригаду имени М. Горького, так называлась тогда Магнитогорская писательская организация.
Василий Александрович Макаров — руководитель бригады — очаровал меня душевным отношением к нам, молодым авторам. По-отцовски встречал он каждого, учил, печатал первые произведения.
Литбригада жила напряженной творческой жизнью. В ее орбиту втягивались все новые и новые авторы. А страницы газет и городского печатного журнала обогащались новыми произведениями. По установившейся традиции члены литбригады шли в цехи, на стройплощадки, в клубы, красные уголки, общежития — читали стихи, рассказы, беседовали с рабочими.
Этой полезной и нужной работы не мог не заметить директор завода А. П. Завенягин. В своем приказе № 21 он впервые в истории города отметил заслуги местных литераторов. Двадцать тысяч рублей директор выделил только для того, чтобы популяризовать их творчество. Машинист паровоза А. Авдеенко и бетонщик Б. Ручьев удостоились тогда творческих командировок по Уралу. По инициативе директора был оборудован Дом писателя, приобретена библиотека.
Вскоре А. Авдеенко вышел со своей книгой «Я люблю» на широкую всесоюзную арену. Роман был горячо встречен читателями и критикой. Выдержал десятки изданий, был переведен на многие языки. Не менее порадовала нас и книга стихов Бориса Ручьева «Вторая родина».
Летом 1934 года литбригада готовилась к Первому съезду писателей Урала. Когда встал вопрос о делегатах, первым было названо имя Александра Авдеенко. (Борис Ручьев к тому времени переехал в Свердловск.) Делегатами избрали Михаила Люгарина, Валентина Сержантова, совсем юного Марка Гроссмана, Сергея Каркаса и меня.
16 июня наша делегация во главе с Александром Авдеенко выехала из Магнитки. Разумеется, Авдеенко был душой нашего общества: мы слушали его рассказы о встречах с Алексеем Максимовичем Горьким; толковали о прозе, о поэзии. Люгарин читал свои новые стихи, которые вез для журнала «Штурм».
