Ознакомительная версия.
[4] Владимир Набоков. Лекции по зарубежной литературе. М., 1998, с. 472.
[5] Там же, с. 145.
[6]Владимир Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996, с. 223.
[7] Разумеется, «Защита Лужина» разворачивает действие романа в пределах этих крайностей – от играть (шахматная и музыкальная темы), трогать, касаться, рисовать тушью, до тронуться умом и тушить (свет и сознание).
[8] Г. Барабтарло. Очерк особенностей устройства двигателя в «Приглашении на казнь». – В.В. Набоков: proetcontra. СПб., 1997, с. 440-441.
[9] Отметим мимоходом важную знаковую составляющую рассказа Э. По «Очки» в набоковском двоемирии. Даже если не говорить о метафорах очков, велосипедов, бабочек, книг, разделенных кругов и луж, двойников, теней (и других парных образов), имя героя рассказа – Лаланд – отдано любимому, выдуманному Набоковым проницательному и ироничному философу-парадоксалисту Делаланду. Своим «Дискурсом о тенях» он «участвует» в двух романах – «Даре» и «Приглашении на казнь» (хотя бы для того, чтобы, отбросив (или надев) очки, читатель понял, что описывается не казнь, а нечто иное). Разумеется, и Пьер Делаланд – фигура двойная, для его создания понадобилось к Эдгару По добавить нечто существенное (тень), позаимствованную у другого естествоиспытателя – Адельберта фон Шамиссо.
[10] Соблазнительное слово «залпом» нуждается в оговорке. Любая идея имеет время вызревания. Тургенев писал в статье «Несколько слов о стихотворениях Ф.И. Тютчева»: «Нет, произведение поэта не должно даваться ему легко, и не должен он ускорять его развитие в себе посторонними средствами. Давно уже и прекрасно сказано, что он должен выносить его у своего сердца, как мать ребенка в чреве; собственная его кровь должна струиться в его произведении, и этой животворной струи не может заменить ничто, внесенное извне: ни умные рассуждения и так называемые задушевные убеждения, ни даже великие мысли, если б таковые имелись в запасе…» (IV, 525).
[11] Владимир Набоков. Бледный огонь. AnnArbor, 1983, с. 36 (пер. Веры Набоковой). Мир, данный в разрезе космического шоу эмбрионального развития, предстает в одной из розановских записей текста под названием «Эмбрионы» сборника «Религия и культура»: «Весь мир есть игра потенций; я хочу сказать – игра некоторых эмбрионов, духовных или физических, мертвых или живых. Треугольник есть половина квадрата, известным образом рассеченного, и на этом основаны его свойства, измеримость, отношения к разным фигурам; земля есть “сатурново кольцо”, оторвавшееся от солнца, разорвавшееся, склубившееся, – и поэтому она тяготеет к солнцу; и всякая вещь есть часть бесчисленных других вещей, их эмбрион, потенция их образования – и потому только она входит в соотношение с этими другими вещами, связывается с ними, а от других, наоборот, отталкивается. Поэтому, говорю я, жизнь природы есть жизнь эмбрионов; ея законы – суть законы эмбриональности; и вся наука, т. е. все и всякие науки, суть только ветви некоторой космической эмбриологии» (I, 289-290). Мир принципиально не завершен, а творится в каждой точке заново и целиком. Гете нравился афоризм французского ботаника Тюрпена: «Voir venir les choses est le meilleur moyen de les expliquer» [Видеть, как приходят (являются и даже дерзко заявляются. – Г.А., В.М.) вещи, – лучший способ их объяснения]. Розанова тоже страстно занимает приход вещи и ее самородство – до того как она будет оприходована общим мерилом станового рассудка. И то, что кажется нырком в небытие, на деле является выныриванием за его, небытия, спиной. Универсум – в состоянии непрерывного рождения. В порыве всеобщего становления каждая часть времени и пространства является зачатием нового вызревающего единства. Каждая вещь, превосходя себя, заживает в большей вещи, а конечное обнаруживает бесконечное. Как бы ни была велика вещь, она оказывается эмбриональным зерном превосходящего ее единства, и сколь бы ни была вещь мала, есть вкладываемое в нее семя. Мир рассечен на иных основаниях: треугольник может быть частью человека, глаз – размножающейся частью неба, сатурново кольцо – ломтем стихотворения и так далее. Все пребывает в игре потенций. Здесь возможно все, в том числе, благодаря стихии чистого становления, – движение от смерти к жизни.
[12]Андрей Белый. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997, с. 24.
[13] То же в набоковской «Камере обскуре»: «Она рожала очень долго и болезненно. Кречмар ходил взад и вперед по длинному, белому коридору больницы, отправлялся курить в уборную и потом опять шагал, сердясь на румяных, шуршащих сестер, которые все пытались загнать его куда-то. Наконец из палаты вышел ассистент и угрюмо сказал одной из сестер: “Все кончено”. У Кречмара перед глазами появился мелкий черный дождь, вроде мерцания очень старых кинематографических лент. Он ринулся в палату. Оказалось, что Аннелиза благополучно разрешилась от бремени» (3, 258).
[14] Владимир Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996, с. 244-247.
[15] Там же, с. 247.
[16] Там же, с. 261. В розановском «Темном лике»: «Старец – дитя же, но в по-ту-стороннем обращении, как дитя есть старец в по-сю-стороннем обращении. Мне думается, что умерев, мы выпархиваем в “будущую жизнь” малютками, и признаки старости, белые седины, уменьшение объема тела, даже беззубость, суть именно приближение к младенчеству, к выпархиванию “туда”. Мы “туда” рождаемся, и рождение “туда” есть смерть, которая для родных умирающего представляется чем-то болезненным и страшным, как и корчи рождающей женщины, как сокращения ее утробы» (I, 442).
[17] Д.С. Мережковский. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995, с. 339-340.
[18] Рождество Христа Пастернак «рифменно» соотносит с важнейшим событием в жизни его Предтечи – ее финалом. В «Детстве Люверс» юная Женя сближает две тайны – беременность матери и предстоящие роды с казнью, причем именно с декапитацией. Совершенно неожиданно для себя самой «дочь попросила госпожу Люверс произнести: “Усекновение главы Иоанна Предтечи”. Мать повторила, недоумевая. ‹…› В следующую же минуту Женю взяло диво на самое себя. Что это было такое? Кто подтолкнул? Откуда взялось? Это она, Женя, спросила? Или могла она подумать, чтоб мама?.. Как сказочно и неправдоподобно! Кто сочинил?.. А мать все стояла. Она ушам не верила. Она глядела на нее широко раскрытыми глазами. Эта выходка поставила ее в тупик. Вопрос походил на издевку; между тем в глазах у дочки стояли слезы» (IV, 71).
[19] Переход через границу смерти к новой жизни отмечен обретением нового пространства – царства света и радости. См.: В.Н. Топоров. Пространство и текст. – Текст: семантика и структура. М., 1983, с. 248-249.
[20] «Изредка наплыв благоухания говорил о близости Тамариных Садов. Как он знал эти сады! Там, когда Марфинька была невестой и боялась лягушек, майских жуков… Там, где бывало, когда все становилось невтерпеж и можно было одному, с кашей во рту из разжеванной сирени, со слезами… Зеленое, муравчатое Там, тамошние холмы, томление прудов, тамтатам далекого оркестра…» (4, 52-53).
[21] Владимир Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996, с. 256-257.
[22] И он его знал: «Будучи определенно модернистским писателем и современно мыслящем человеком (и то и другое для его времени, конечно), Набоков с большим сомнением относился к модернистскому мировосприятию и полностью отвергал один из важнейших элементов этого восприятия – фрейдизм. Почему? Откуда такая стойкая неприязнь и даже презрение к психоанализу у человека столь динамичного и так хорошо ощутившего американское чувство жизни, как Набоков? Ответ прост и ясен, как Божий день: герой набоковской «Лолиты» Гумберт Гумберт сам знает, что с ним происходит. Ему для этого не нужен ни Фрейд, ни Юнг, ни Лакан, ни Маркс с Энгельсом, ни черт в ступе. Он, конечно, понимает (как Цинциннат из “Приглашения на казнь”), что ему уже не выпутаться (а жаль!). Но все равно, он точно знает, отчего он попал в эту переделку, откуда выход один – на эшафот или в газовую камеру» (А.М. Пятигорский. Избранные труды. М., 1996, с. 232).
[23] O. Rank. Das Trauma der Geburt und seine Bedeutung für die Psychoanalyse. – «Internationale psychoanalytische Bibliothek», 1924, Bd. 14. Идея родовой травмы послужила исходным пунктом концепции Нандора Фодора: N. Fodor. The Search for the Beloved: A Clinical Investigation of the Trauma of Birth and Prenatal Conditioning. NewYork, 1949.
[24] Рене Декарт. Сочинения в двух томах. М., 1994, т. II, с. 24-25.
[25] С первой же страницы непроницаемый герой и чернобархатный одиночка Набокова сравнивается с ребенком: «Дорога обвивалась вокруг ее [крепости] скалистого подножья и уходила под ворота: змея в расселину. Был спокоен: однако его поддерживали во время путешествия по длинным коридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребенка, только что научившегося ступать…» (4, 47). Герой сам по себе «очень мал». «Родион, обнял его как младенца, бережно снял…» (4, 59). «Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начиная все с той же ноги» (4, 68). Цинциннатовское слово «обаятельно» на ветру «вроде того как дети зажимают и вновь обнажают уши, забавляясь обновлением слышимого мира» (4, 68). Он стремится в мечтах туда, где «все потешает душу, все проникнуто той забавностью, которую знают дети» (4, 102).
Ознакомительная версия.
