2. Или цифры жертв являются плодом полоумной фантазии и бешеной ненависти к нашему прошлому названных лиц».
Но первый ответ ни одна кликуша демократии за двадцать лет своего камлания ничем подтвердить не смогла. Увы, приходится признать единственно верным ответ второй.
Впрочем, нет, особенно бесстыжие находят доводы. Солженицын, например: «Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом». И вот, мол, конкретный факт: «В 1937 году в приемную Новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленым грудным ребенком арестованной соседки. А ее взяли и отвели в камеру: надо было срочно заполнить число, но арестованных не хватало, а эта уже была здесь». Никифоров едва не хохочет: «И я должен верить этому анекдоту!» Но представьте себе, и женщина-легенда, и блестящий дипломат, и кумир поколений верят же с ходу! Да почитали бы хоть самого Солженицына. Он стольких друзей устно и письменно оклеветал, а их даже не подвергли допросу!
В прессе сообщалось, что 2 ноября 2000 года президент Путин беседовал с Яковлевым о политических репрессиях в годы советской власти и о причине крайне медленных темпов реабилитации: действительно, сколько лет прошло, а из 30 — 100 миллионов только полтора! Яковлев тогда сказал, что принято решение создать новую Межведомственную комиссию, которая должна будет разобраться. Но вот идет уже шестой год, а никаких вестей, как видно, сказать нечего. Да тут еще и главному специалисту Яковлеву удалось улизнуть от ответственности. Возможно, удастся улизнуть и Солженицыну. Но уж остальные-то, включая Лукина, пусть не надеются.
С бронированным Громоздилой порвали все, кто знал его близко. Одни просто молча отвернулись, другие выступили с разоблачением, третьи прокляли, ибо он их всех оскорбил, оклеветал, предал, — всех, начиная с друзей юности. Притом в отношении их проделал это дважды. Первый раз еще в 45-м году. Тогда на допросах представил своими единомышленниками школьных и институтских друзей Николая Виткевича, Кирилла Симоняна, его жену Лидию Ежерец (она у нас в Литинституте преподавала иностранную литературу) и Наталью Решетовскую, собственную жену. Прихватил еще и случайного знакомого Леонида Власова.
Виткевич, по одному делу с ним по его доносу и получивший 10 лет (сам-то Бронированный — 8) и отбывавший срок на Колыме, дважды читал доносы своего друга на себя, как на активного антисоветчика: во время следствия (его арестовали позже) и уже при реабилитации. Он вспоминал: «Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк — он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И — представьте себе! — в них содержались доносы и на жену Наталью, и на нашу подругу Лидию Ежерец».
А в 1952 году, когда Солженицын заканчивал срок, Симоняна пригласил следователь и предложил ему прочитать увесистую тетрадочку, исписанную тоже хорошо знакомым ему почерком школьного друга. 52 страницы — это так похоже на Громоздилу с его словесным недержанием! «Силы небесные! — воскликнул Симонян, изучив сей фолиантик. — Здесь описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалось, что якобы с детства я был настроен антисоветски, духовно и политически разлагая своих друзей и особенно его, Саню Солженицына подстрекал к антисоветской деятельности».
Его прокляли и школьные друзья Виткевич и Симонян, и те, с кем он сидел в лагере — Копелев и Никифоров, и те, кто его поначалу приветствовал и печатал, защищал — популяризировал — Твардовский, Симонов и Лакшин. Уж как обожал его «Современник», целый год печатавший «Красное колесо», но, в конце концов, и Станислав Куняев напечатал убийственную подборку читательских писем. Вот несколько выдержек.
А.А. Сидоров: «Это общечеловек горбачевского типа. Я был бы совершенно безразличен к нему, если бы он в угоду русофобам не организовал клевету на Шолохова». С.И.Анисимов: «Этого «художника и мыслителя» можно с полным правом назвать одним из самых заслуженных могильщиков страны. Никаких чувств, кроме ненависти, я к нему не испытываю». Софья Авакян: «Он враг моей Родины. Он употребил все свои силы, весь свой холодный расчетливый фанатизм на ее уничтожение, и потому он мой личный враг на самом сокровенном уровне моей души, как Чубайс, Гайдар, Ростропович. И я ненавижу его. Я испытываю почти физическую боль, когда его пытаются хоть каким-то краешком прислонить к Толстому».
Пока по телевидению шел фильм, Никофоров дважды звонил мне из Нью-Йорка. Ах, как жаль, что он не был в Москве! Какая досада, что не мог принять участие в «послесловии»! Когда я рассказал ему о судьбе «солженицынских лауреатов» — Инне Лиснянской, Владимире Топорове, Евгении Носове и назвал новых — Валентина Распутина, Леонида Бородина, Игоря Золотусского, он заметил: «Неужели им не страшно?» Помолчал и добавил: «Спаси, сохрани и помилуй их вместе с Панфиловым, Господи!»
Первого января, проспавшись после встречи Нового года, я часов в 11 утра включил телевизор. И сразу вляпался в шарагу дюжих мужиков, которые, дергаясь и тряся всеми уже не молодыми членами, метались по сцене и осатанело наяривали частушки самого убогого и похабного свойства. О чем была одна из них я все-таки помню: вот, мол, какой хороший мальчик Петя, в отличие от товарищей пьет не так уж много, и потому получает хорошие отметки. Публика хохочет. Над ней издеваются, над народной бедой насажденной эпидемии алкоголизма сытые рожи глумятся, а ей весело. Приучили. И киргиз Швыдкий, поди, ручки потирал: вот оно русское народное искусство — частушки! водка!
А вечером показали по той же первой программе новый трехчасовой фильм знаменитейшего Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь — два», поставленный в ознаменование юбилея памятной «Ночи» 1956 года и по ее как бы модернизированной сюжетной канве. Что ж, почему не поставить! Тем паче, что в фильме высмеиваются халтура и бездарность, убожество и бесстыдство, подобные тому, что я видел утром. Да еще — о взяточничестве и продажности в искусстве, о подхалимстве, о наглом силовом захвате народной собственности. Молодец Рязанов, молодец!
Но чем дальше я смотрел фильм, тем острее вставал вопрос: сударь мой, а кто был зачинщиком всего этого? Кто, например, устраивал пропагандистско-благостные душевные телебеседы с кремлевским боровом? Именно вы-с и устраивали, Эльдар Александрович. Или до сих пор думаете, что сей хрюкающий ложкарь не имеет никакого отношения ко всему тому, что творится у нас ныне, к торжеству цинизма, бесстыдства, а в частности, и к разгрому искусства? Признавайте или нет, а вы с ним заодно.
Впрочем, нет, вы были в деле насаждения цинизма, глумления над народом даже впереди барвихинского хряка! Что он делал в ноябре 1987 года? Еще произносил пылкие речи о своей верности по гроб коммунизму. А вы тогда устроили свой грандиозный юбилей на телевидении. И там всему народу с торжествующей усмешечкой баловня судьбы рассказали, как в свое время у вас «не состоялась встреча с военкоматом», то есть как вы, молодой и здоровый, улизнули от службы в армии. А как? Да очень просто: повестки приходили, а вы плевали на них, на свой первейший гражданский долг. Ваш рассказ был не просто бессовестным, это явилось тогда нечто невиданное на Руси — принародное хвастовство своим цинизмом, тем «болезненным бесстыдством», которое Шолохов заклеймил у Солженицына. Все можно! Ничему нет предела! С этого вы и начинали. Ну, если точно, то начинал-то в наше время, конечно, помянутый Солженицын, но он в писаниях, которые многие и не читали, а на телевидении, с таким размахом — вы первый.
Тогда ваш наглый рассказик возмутил многих. Тем более что ведь вас слушали и те, кому завтра предстояло идти в армию. Герои Советского Союза генерал-лейтенант Т.Самойлович в «Правде» и майор Н.Кравченко в «Красной звезде» выразили юбиляру свое офицерское и мужское презрение.
Но вам — все Божья роса! И в те же дни в «Аргументах и фактах» № 50 вы продолжали глумиться над армией и даже — над коллегами по профессии, над военными кинодокументалистами, в частности, над создателями фильма «Разгром немецких войск под Москвой».
Вы заявили тогда, что фильм не понравился Сталину из-за того, что там мелькнул только один наш самолет, и он приказал переснять. Тогда, дескать, подняли тучу самолетов, засняли их, и вот только после этой кинофальшивки фильм был принят. Все-то вы знаете, учитель. Не был на войне, увернулся от армии, а говорил с уверенностью очевидца, которого под Волоколамском ранило в грудь навылет, чудом выжил, а потом на геройской груди засветилась медаль «За оборону Москвы», три ордена Славы и много других наград.
А ведь если бы в фильме действительно мелькнул только один наш самолет (верить-то вам и тут оснований нет), то это было большой ошибкой, такой фильм и впрямь следовало доработать, ибо он искажал бы историческую правду: к началу контрнаступления под Москвой мы имели здесь около 1000 самолетов, и они оказались единственным видом оружия, в котором Красная Армия в этой битве превосходили немцев: у них было около 650 машин.
