Большую роль в жизни Вадима Кожинова сыграла уже упомянутая встреча с М.М.Бахтиным, который был на 35 лет старше его. «Он в каком-то смысле передал мне идейную эстафету русской традиции», — уверял Кожинов. Допустим, так. Но тут нельзя не вспомнить, что «в разгар хрущевского правления» у Кожинова, как уже отмечалось, был весьма прискорбный период «радикальнейшего «диссидентства», в чем он не раз признавался: «Я безоговорочно «отрицал» все то, что совершалось в России с 1917 года». Все!.. Ему тогда уже перевалило за тридцать, — возраст, казалось бы, уж полной зрелости. Как он замечает, сие «отрицание» тоже явилось результатом бесед с М.М.Бахтиным. Видимо, этими беседами объясняется многое, в частности, хотя бы тот, например, факт, что критик брал в кавычки слова «враги народа», «кулаки», «бедняки» или писал «так называемые кулаки», или давал такое пояснение: бедняков перед коллективизацией не было, а были лентяи: «Поскольку в период нэпа каждый крестьянин мог получить достаточный земельный надел, «бедняками» к концу 1920-х годов оказались в значительной мере те, кто не были склонны к упорному труду и питали ненависть к «крепким» хозяевам». Такой взгляд давно известен, его можно было позаимствовать не только у Бахтина, а хотя бы и у самих кулаков. Но согласуется ли это все с «эстафетой русской традиции»?
Или вот Кожинов сопоставляет голод 1891 года и 1921-го, т. е. в царской России и в советской. Отмечает, что в обоих случаях была жестокая засуха. И в первом «неурожай охватил территорию с населением в 30 миллионов. И тем не менее, благодаря мерам, принятым государством и обществом, голодных смертей в прямом точном смысле этого слова в 1891–1992 годах, в сущности, не было; от недостаточного питания умерли лишь больные и слабые. Между тем в 1921–1922 годах миллионы стали жертвами тотального голода».
Тут возникает много вопросов, недоумений и сожалений. Во-первых, очень жаль, что вопреки скрупулезному обыкновению автор не указал здесь источник столь обстоятельных данных вплоть до «голодной смерти в точном смысле». Это тем более досадно, что по данным, например, первого издания Большой советской энциклопедии (1930 г.), в 1921 году засуха поразила территорию с населением в три раза больше — в 90 млн. человек, из которых голодало не менее 40 миллионов и умерло около 5 миллионов (т. 17, с.463). Во-вторых, автор уверял, будто «факты ясно свидетельствуют, что революционная власть не предприняла необходимых мер для спасения людей». Но никакие факты этого рода не приводятся. Более того, читаем: «Власть воистину варварски использовала страшный голод в своих интересах, проведя изъятие церковных ценностей якобы (?) для закупки продовольствия для голодающих». Почему якобы? Где доказательства, что власть действовала при этом «в своих интересах»? И что это такое — «свои интересы» власти? Ведь речь-то не о «семье» Ельцина. Кожинов приводит слова Ленина о том, что без средств, которые может дать изъятие, «никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе (где проходила тогда международная конференция. — В.К.) в особенности совершенно немыслимы».
Это у автора и есть главный факт безразличия власти к голодающим. Но из чего следует, что названные Лениным государственная работа, хозяйственное строительство не включали в себя самым естественным образом и помощь голодающим? И потом, разве наша делегация на Генуэзской конференции, выдвинув требования возместить убытки, причиненные стране иностранной интервенцией и блокадой, отстаивала интересы Ленина, Сталина да Чичерина, а не всего народа, в том числе голодающих? Наконец, если голод действительно был страшным, а он таким и был, то почему же церковь довела дело до насильственного изъятия ее ценностей, как при Петре снимали колокола для пушек? Почему сама не пришла на помощь голодающим, не поделилась своими богатствами, как учит ее Христос? Увы, церковь и сейчас ни с кем не делится…
Но самое-то главное в другом. Дело не только в засухе. Что такое 1891–1892 годы в России? Мирная спокойная жизнь. Страна уже давно не знает войн. В ту пору власть, возможно, действительно была в состоянии хорошо помочь голодающим, и странно, почему Кожинов не привел тут никаких фактов. А что такое 1921–1922 годы? Восьмой год идет страшнейшая война, и не где-то на чужой земле или за морем, как это было для американцев, англичан и немцев, а на своей собственной. Из Крыма только что вышибли Врангеля, японцы уберутся из Владивостока только 25 октября 1922 года… Как же можно ставить на одну доску возможность помочь голодающим тогда и теперь?
К тому же за голодом 1891–1892 годов последовал длинный ряд новых голодных годов — 1901,1905,1906,1907,1908, 1911–1912. Всего за последние 75 лет царского режима было 11 голодных годов, за этот же срок советской власти — два. Причем размах голода все время нарастал: 5-10-20-30-50 губерний. Наконец, в 1911–1912 годах, накануне 300-летия дома Романовых, столь широко и торжественно отмечавшегося, голод охватил 60 губерний. Сведения эти взяты из дореволюционной энциклопедии Брокгауза, до сих пор славящейся своей обстоятельностью и объективностью. Характерно и то, что голодные годы порой следовали один за другим кряду, например, четыре года с 1905 по 1908. Это говорит о том, что власть была бессильна предотвратить бедствие, даже зная уже о его угрозе. В советское время совсем иная картина и в этом смысле: благодаря усилиям власти и общества голод ни разу не вышел за пределы одного года. Больше того, в 1924 году неурожай поразил те же районы страны, что и в 1922-м, но благодаря своевременным мерам голода не было.
Возможно, Бахтиным навеян и такой пассаж. Кожинов цитирует передовую статью «Красной звезды», которую, по воспоминаниям генерала Л.П.Сандалова, перед нашим контрнаступлением под Москвой в начале декабря 1941 года читали солдаты: «Москва! Это слово многое говорит сердцу (выделено В.Кожиновым. — В.Б.). Москва — праматерь нашего государства. Вокруг нее собиралась и строилась земля русская, вокруг нее стоял народ всякий раз, когда ему грозили иноземные пришельцы. Древние камни Москвы овеяны славой наших предков…» и т. д. И Кожинов рассуждает: «Своего рода парадокс заключался в том, что редактором «Красной звезды», где появилась процитированная статья, был член партии с 1922 года Д.И.Ортенберг, а читал статью бойцам военный комиссар Т.И. Коровин, который, без сомнения, был воспитан в духе идеологии, не имевшей ничего общего с идеями прочитанной им статьи». Как видим, парадокс для Кожинова состоял здесь в том, что коммунисты даже с большим стажем, даже комиссары, оказывается, имеют сердце, которое — представьте себе! — говорит им о любви к родине, о славе предков, о национальном духе. По идейной эстафете, перенятой Кожиновым у большого ученого, ничего этого не должно бы быть. Я читал такие вещи у Солженицына и Шафаревича, но вот, оказывается, и у Кожинова… Это тем более странно, что он же сам наставительно писал: «Давно пора понять, что настоящий водораздел проходит в России не между «коммунистами» и «антикоммунистами», а между патриотами и антипатриотами». Правильно, но здесь сам он воздвиг водораздел между коммунистами, вернее, между коммунизмом и патриотизмом.
Но еще более странно, что все трое только что названных, будучи большими любителями статистики, не удивились еще и таким «парадоксам»: к началу войны в армии и на флоте было 563 тысячи коммунистов, а в конце 1941 года, к тому времени, о котором вспоминал генерал Сандалов, уже 1 млн. 234 тысячи — больше 40 % всего состава партии. Примечательно и то, что среди командиров 80 % были коммунисты и комсомольцы. Наконец, хорошо бы помнить, особенно тем, кто на войне почему-то не был или явился на фронт к шапочному разбору, что в боях за родину погибло больше трех миллионов коммунистов. И уж пусть они посчитают сами, сколько погибло комсомольцев, молодых людей самого солдатского возраста, воспитанных в духе той же, по их эстафете, антипатриотической идеологии…
В дни, когда все были потрясены гибелью принцессы Дианы, зашел ко мне на даче B.C., в прошлом большой литературный начальник. Сейчас уже старик, он промышляет тем, что ходит по домам литературной братии и предлагает пристроить их сочинения в «Литературку», «Неделю» или «Вечерку» («Там везде мои ученики!»), за что берет «комиссионные». Я его не осуждаю. Другие в помойках копаются. Помочь мне ему нечего было и мечтать, ибо в названных издания напечатать меня могут только по приговору суда Но дело не в этом… Как B.C. удивился, увидев пришпиленный у меня на стене газетный портрет Дианы: коммунист Бушин имеет сердце?! Он переживает за английскую принцессу?!.. Впрочем, сам тоже, разумеется, был коммунистом, но теперь из партии вышел, а евреем остался. И уверен, что отзывчивые сердца, благородные чувства — это их привилегия. Тоже, видите ли, несет эстафету…
