„отец наш Шекспир“ дал Пушкину решимость отрубить шестистопному ямбу („александрийскому стиху“, которым обычно французские классики писали свои трагедии) его последнюю стопу и писать нерифмованным белым стихом, перемежая этот стих прозаическими вставками…»
Пушкинская «тема» захватила Кржижановского на целых два года. И в конце концов вернула его к покинутому было замыслу, таившемуся в «Египетских ночах». Конечно, Кржижановский не первый, кто соблазнился незавершённостью этой повести (кроме знаменитого опуса Валерия Брюсова, назову случай, едва ли известный советским читателям: в Париже, где русская эмиграция тоже готовилась к Пушкинским дням, свой вариант «Египетских ночей» опубликовал пушкинист Модест Гофман — и напоролся на убийственную рецензию Ходасевича, озаглавленную «Сказки Гофмана»; но это — к слову).
В поисках причины того, почему роман, едва начавшись, «не захотел продолжаться», Кржижановский заподозрил, что «не угадал с жанром».
Сказалось, несомненно, и то, что в последние годы он занимался преимущественно драматургией. Короче — вместо романа была сочинена трагикомедия «Тот третий», которая построением и стилистикой родственна…
«античным» пьесам Шоу. «Бывают странные сближенья…» Под пером Кржижановского «далековатые» — Шекспир, Пушкин, Шоу — литературные явления совместились органично и остроумно. Но театра, который рискнул бы это поставить, в стране уже не существовало.
Рассказывают, что Резерфорд, принимая на работу молодого физика, предлагал ему тему для первого самостоятельного исследования. И если тот по завершении труда приходил и спрашивал, что делать дальше, его увольняли.
Этот «принцип Резерфорда», пожалуй, небесполезно было бы применить к нашей «заказной» словесности — тогда ряды её творцов изрядно бы поредели. И лишь немногим, кто — подобно Кржижановскому — даже в этих условиях сумел остаться собою, художниками и мыслителями, не грозило бы «увольнение» из литературы…
С сорок первого года он прозы уже не писал. Эпизодически занимался переводами. Вяло читал — за грошовую оплату — никому не нужные лекции по зарубежной литературе в окраинных московских клубах. Изредка появлялся в студии мучительно пытавшегося спастись Камерного театра. «Темы» ненаписанных новелл растрачивал в беседах со случайными знакомыми да забредавшими иногда в гости немногими уцелевшими в чистках тридцатых — сороковых годов друзьями-литераторами. Не жил — доживал, безнадёжно болея, подводя итоги, которые выглядели тоскливыми.
«Перед закатом длинные тени от вещей напоминают, что и прошедший день был длинен, но как тень» (С.Кржижановский. Записные тетради).
С мая 1950 года болезнь резко — скачком — прогрессировала. Бовшек, по совету врача, была вынуждена оградить его от печальных известий, способных выбить из чудом — невероятным усилием воли — ещё удерживаемого, но крайне неустойчивого душевного равновесия. Но о смерти Таирова он узнал, хоть и с опозданием. Четвёртого октября Кржижановский написал последние в своей жизни строки — письмо к А.Коонен: «Дорогая, милая-милая Алиса Георгиевна! От меня скрыли известие о смерти Александра Яковлевича. И я не мог, как должно, проститься с ним. Но, если говорить по существу, я и не собираюсь прощаться с Александром Яковлевичем, прочно и крепко будет он жить в моём сознании.
Это не слова. Благодарю Вас, Алиса Георгиевна, за неоплатно дорогие дары Вашего творчества. Целую Ваши прекрасные руки. Сигизмунд Кржижановский».
Ему оставалось всего три недели до инсульта. И меньше трёх месяцев — до конца жизни.
Среди последних завершенных работ Кржижановского — «Мал мала меньше», цикл в тридцать коротких притч. Вот одна из них — «Эмблема».
«Это были обыкновенные солнечные часы, поставленные на открытой площадке сада в одном из наших южных курортов, где солнце — вещь тоже более чем обыкновенная.
Квадратный камень, врытый в землю; на камне — выдолбленная кривая; за ней — цифры часов; от цифры к цифре — медленно ползущая, похожая на треугольный парус, тень.
Проходя мимо меряющего время камня, я всегда останавливался — взглянуть на треугольник тени.
Но однажды рядом с чёрным клином, ползущим от цифры к цифре, я заметил тонкое теневое лезвие, узкое и длинное: прикасаясь то к одной, то к другой цифре часа, оно появлялось либо справа, либо слева от неподвижной указки, вздрагивая и меняя контур.
Через минуту я понял, в чём дело: ночью был дождь, вытянувший растущие около часов травы. Одна из них, раскачиваемая еле заметным ветром, суетилась над чёрной треугольной стрелой, пробуя прочертить на камне своё робкое и никлое, но своё время».
Думал ли он, что пишет автопортрет?
Сигизмунд Кржижановский сумел прочертить на неподатливом камне и в нещедрую на солнце погоду своё время, которое мы, наконец, начинаем различать.
1991
