Винкельману было дано это счастье, ибо на помощь ему с могучим своим воздействием пришли искусство и сама жизнь.
Как ни много внимания при чтении древних авторов Винкельман уделял поэтам, при более близком рассмотрении его исследовательских работ, да и всего его жизненного пути, мы не обнаружим у него подлинной любви к поэзии, иной раз даже известную нелюбовь к ней. Так и его пристрастие к старым, привычным лютеровским песнопениям, и то, что даже в Риме он хотел иметь при себе эту простосердечную книгу гимнов, свидетельствует скорее о добром, честном немце, чем о любителе поэзии.
Поэзия прошедших времен вначале, видимо, интересовала его как документ древних языков и литератур, впоследствии же как источник, свидетельствующий о развитии изобразительного искусства. Тем удивительнее и радостнее, когда он сам выступает в качестве поэта, притом превосходного и неоспоримого, в своих описаниях статуй и почти во всех своих произведениях поздней поры.
Глаза его видят, чувства схватывают непередаваемые творения, и все же он ощущает настойчивое стремление в словах и буквах приблизиться к ним. Законченная красота, идея, из которой возник ее образ, чувство, возбужденное в нем созерцанием, должно быть сообщено читателю, слушателю. И, пересматривая весь арсенал своих способностей, он убеждается, что вынужден прибегнуть к сильнейшему и достойнейшему из всего, чем располагает. Он должен стать поэтом, помышляет ли он об этом или нет, хочет этого или не хочет.
Как ни сильно был заинтересован Винкельман в известном признании света, как ни жаждал он литературной славы, как ни хорошо умел оснащать свои произведения и возвышать их известной торжественностью стиля, никогда он не был слеп к их недостаткам; напротив, он тут же замечал их, как этого и следовало ждать от его натуры, постоянно совершенствующейся, постоянно схватывающей и преломляющей в себе все новые и новые объекты. Чем более догматично и дидактически подходил он в своей работе к какому-нибудь произведению искусства, давая то или иное объяснение монументу, то или иное толкование и раскрытие какой-нибудь детали, — тем заметнее ему становились прежние ошибки, выяснявшиеся благодаря новым данным, тем поспешнее он стремился так или иначе их исправить.
Если рукопись еще оставалась у него на руках, она переписывалась заново. Если была уже отослана в печать, то ей вслед направлялись поправки и дополнения. И из всех этих ошибок он не делал тайны для своих друзей, ибо правдивость, прямота и искренность были основой его существа.
Счастливой мыслью, правда, явившейся ему не сразу, а лишь в ходе работы, были его «Monumenti inediti»[3].
Мы отлично знаем, что Винкельмана вначале привлекало желание выявить новые объекты, удачно пояснить их и тем самым значительно способствовать изучению древностей; затем сюда еще прибавился интерес испробовать и в этом труде, на объектах, предлагаемых вниманию читателя, метод, уже однажды созданный им для истории искусств, и отсюда же, наконец, возник и счастливый замысел во введении, предпосланном этой вещи, подчистить, исправить, сжать и частично сократить прежнюю свою работу по истории искусств, быть может, даже опустив некоторые ее места.
Сознавая свои былые ошибки, на которые, впрочем, ему вряд ли мог указать неримлянин, он написал работу на итальянском языке, рассчитанную и на римлян. При этом он пускает в ход не только свою замечательную пытливость, но отыскивает также и дружески к нему расположенных знатоков, с ними он кропотливо просматривает свою работу, остроумнейшим образом используя их мнения, их взгляды, и создает произведение, которое в качестве его завета будет жить во все времена. Он не только пишет его, но и хлопочет о его выпуске, сам работает над ним и — частное лицо, бедный человек — предпринимает и выполняет то, что сделало бы честь любому хорошо поставленному издательству, использующему академические силы.
Можно ли столько говорить о Риме и не упомянуть о папе, который, хотя и не непосредственно, сделал много доброго для Винкельмана.
Пребывание Винкельмана в Риме в большей своей части совпало с правлением Бенедикта XIV. Ламбертини, будучи человеком живым и веселым, скорее давал править, чем правил сам; поэтому должности, которые занимал Винкельман, предоставлялись ему не столько благодаря признанию папой его заслуг, сколько по милости высокопоставленных друзей.
И все же однажды мы видим его в знаменательном общении с главою церкви; на долю Винкельмана выпадает совершенно особая честь: разрешение прочитать папе некоторые места из «Monumenti inediti»; таким образом, он и здесь достигает высшей почести, какая может выпасть на долю писателя.
Если у многих людей, — в первую очередь это относится к ученым, — главным является то, что они создают, характер же их при этом мало выявляется, то у Винкельмана, напротив, все, созданное им, ценно и замечательно именно в силу того, что здесь неизменно проявляется его характер. Если выше, в замечаниях об античном, языческом, а также о чувстве дружбы и красоты, мы высказали ряд общих суждений, то здесь, в конце, будет уместно поговорить о частном.
Винкельман был прежде всего натурой честной по отношению к себе и другим; его прирожденная любовь к справедливости развивалась все больше и больше, по мере того как он становился самостоятельным и независимым, а в конце жизни учтивое снисхождение к собственным ошибкам, столь принятое в жизни и в литературе, он уже приравнивал к преступлению.
Подобная натура могла бы самодовольно замкнуться в себе; но и здесь мы наталкиваемся на ту же присущую древним особенность — всегда заниматься собой без того, чтобы собственно наблюдать себя. Он думает только о себе, но не размышляет над собою, его занимает все, что ему предстоит, он интересуется всем своим существом, всем охватом своего существа, и верит, что и его друзей это интересует. Поэтому мы встречаем в его письмах упоминания о всех потребностях, начиная с наиболее высоких, духовных, и кончая низменными, физическими. Он даже признается, что охотнее говорит о житейских мелочах личного порядка, чем о высоких материях. При всем том он остается загадкой для себя, часто сам себе дивится, в особенности, когда видит, чем он был и что из него вышло. Но ведь и каждого человека можно рассматривать как некую многосложную шараду, в которой он сам неуверенно разбирает лишь несколько слогов, в то время как другие легко разгадывают все слово.
Мы также не обнаружим у Винкельмана и ясно выраженных правил: верное восприятие и высоко развитый дух служат ему путеводной нитью как в эстетической, так и в моральной области. Перед ним витает подобие какой-то натуральной религии, причем бог является в ней скорее первоисточником красоты, существом, почти не имеющим касательства к человеку.
С редкостным достоинством ведет себя Винкельман в границах долга и благодарности.
Его забота о себе умеренна, хотя и не во все времена одинакова. В то же время он усердно трудится, чтобы обеспечить себе существование на старости лет. Его средства благородны: на пути к любой цели он выказывает себя честным, прямым, даже упрямым, но всегда умным и решительным. Он никогда не работает планомерно, всегда руководится инстинктом и страстью, его радость при каждой новой находке огромна: поэтому неизбежны и ошибки, которые он, однако, при своем постоянном движении вперед исправляет так же быстро, как и впадает в них. И здесь, несомненно, проявляется свойство древних: определенность точки, от которой исходишь, и неопределенность цели, к которой идешь, равно как и неполнота и несовершенство трактовки, когда таковая достигает истинной широты.
Если вначале, мало подготовленный своим прежним образом жизни, он чувствовал себя в обществе несколько стесненно, то вскоре сознание собственного достоинства заменило ему воспитание и привычку и он очень быстро научился вести себя сообразно обстоятельствам. Охота общаться с людьми знатными, богатыми и знаменитыми, радость от того, что они ценят его, проглядывает у Винкельмана повсюду; и нигде бы он не освоился легче, чем в той стихии, в которую попал в Риме.
Он сам замечает, что тамошние вельможи, в особенности духовные лица, кажутся чрезвычайно церемонными во внешнем мире, но у себя, в общении с домочадцами, ведут себя просто и доверительно; он видимо, не заметил, что под такой доверительностью кроется восточное отношение господина к слуге. Все южные нации сочли бы бесконечно скучным держаться со своими приближенными в длительном и взаимном напряжении, к которому привыкли северяне. Путешественникам часто бросалось в глаза, что рабы гораздо непринужденнее относятся к своим турецким властителям, чем северные придворные к государям или подчиненные к начальству; впрочем, если вглядеться поглубже, станет ясно, что эти знаки уважения идут скорее на пользу подчиненным, ибо тем самым постоянно напоминается вышестоящему его долг по отношению к низшим.
