Сергей Костырко - Простодушное чтение

Ознакомительная версия.

Так что автор еще может сам поспорить в цинизме (или трезвости?) с очерненным им героем. Но повторяю, что еще взять с эмигранта, да еще в его размышлениях о тайных, сокровенных механизмах мировой истории и снова входящей сегодня в моду кремлелогии?

Наверно, самый непродуктивный способ мышления – это спор: слишком много энергии уходит в пар и свисток.

Дискуссия о феномене современной газетной критики начиналась корректно и обещала плодотворный разговор. Но дошло до личностей – и все раскалилось, вздыбилось [6] . Дымом затянуло сам предмет разговора. Начались выяснения (разборки), кто есть кто в критике. А жаль. Жаль, что важнейшие – принципиальные для нынешнего состояния литературы – понятия проговариваются слишком разгоряченными людьми и слишком на бегу. Я предлагаю остановиться, может быть, чуть вернуться назад. Даже и понимая, насколько спокойный – с повторением пройденного, с апелляцией к очевидному – разговор будет проигрывать в увлекательности.

Итак. Предмет разговора: роль критики сегодня. То есть кому, зачем и в каком качестве нужен критик.

Почти маниакальное постоянство, с которым критики обращаются к этому вопросу, не значит, что разрешить его невозможно. А значит, что на каждом этапе развития общества и литературы она, эта роль, разная. И разговор об этом имеет смысл, только когда анализируются взаимоотношения между сегодняшней жизнью, сегодняшней литературой и сегодняшней критикой. Именно так, как делается это в статьях Павла Басинского и Евгения Ермолина. На содержании этих статей мы остановимся еще и потому, что в них «концептуально» прописана одна из характерных для нынешней критики и существенных для нашего разговора позиций.

Начнем со статьи Евгения Ермолина.

такой представляется автору жизнь. А вот критики на фоне этой жизни:

Кто обитает в этой оранжерее, что это за так некстати расцветшие «диковинные цветы»? Это критики и обозреватели раздела культуры газеты «Сегодня» и «Независимой газеты»:

Культивируется эстетическая и прочая самодостаточность. Критики укрылись от реальной жизни в некоем ими же самими придуманном и созданном «контексте». И потому —

Еще более безотрадную картину рисует в своих статьях Басинский. Если у Ермолина пусть хмурое, но все же – утро, то у Басинского – черная мгла опускается на литературу. Пафос почти апокалипсический. Свет над литературой угас окончательно, мы «после захода солнца, когда уже невозможно различить: кто есть кто». Вокруг «общая атмосфера цинизма и прагматизма», «чехарда кризисного времени (когда начальство ушло)», в которой мечутся «новоиспеченные главные редакторы» журналов, сменившие «старых, советских». «Самое тусклое время в русской литературе». Читатели ушли от литературы. Журналы, в которые она, эта литература, переселилась, теряют подписчиков.

На опустевших просторах литературы разбойничают и распутничают приговы и ерофеевы (Викторы). И только некоторые блаженненькие неистовцы критики, не заметившие, что огонь в их печах давно погас, все мечут и мечут туда дрова. Бесполезно. Нынешние журналы и литература, в них представленная, – это жизнь после смерти. Театр восковых фигур.

И так далее.

Сильно пишет Басинский. И потому вот здесь, тормозя разбег в самом начале, я вынужден остановиться и выступить в роли зануды. Ибо от исходных положений зависит ход дальнейшего разговора. А в лихо набросанных обоими критиками образах меня, например, останавливает ощутимое присутствие хорошо знакомой интонации, предполагающей наличие словосочетаний типа «само собой разумеется, что…», «общеизвестно, что…» и т. д. Важно не проскочить бездумно мимо таких общеизвестностей. Потом спорить будет поздно.

На мой взгляд, здесь демонстрируется особое полемическое щегольство. Оно заключается в игнорировании очевидного, много раз говоренного и давно не вызывающего возражений. Ну, например, в игнорировании неопровержимого факта, что среда обитания литературы изменилась и что литература, соответственно, меняет некоторые свои функции. Что в этом процессе есть и обретения, и потери. Что сказать «случилось страшное» или «свершилось замечательное» – ничего не сказать. И т. д. Об этом писалось особенно много года три-четыре назад. Но для Ермолина и Басинского в данном случае, похоже, не важно, правы были те писавшие или нет.

Они начинают с белого листа: хмурое утро (темная ночь), тошнотворная реальность, омертвевшие журналы и прочее, и все это – в интонации констатирующей. И отсутствие аргументов в защиту столь мрачного восприятия действительности вынуждает на такие же ответные лирико-публицистические отступления.

Да, не спорю, тиражи журналов лет десять назад были гораздо выше. И значили журналы в определенных смыслах несравнимо больше, чем сейчас. Была, действительно была некая гармония во взаимоотношениях журналов и читателей. Была и кончилась – нет того читателя, нет тех журналов.

И можно, конечно, посокрушаться над утратой.

Но можно ведь и вспомнить, чем оплачивалась та гармония.

Вспомнить почему-то умиляющую сегодня многих, а по мне так крайне унизительную для человека, «которому повезло родиться в одной из культурнейших европейских стран» (Басинский), почти подпольную, почти кротовью атмосферу нашего культурного общения, вспомнить ее атрибуты: бледные ксерокопии или третьи (из-под копирки) экземпляры машинописи романа Набокова, кухонные ночные разговоры про Солженицына или Аксенова под магнитофонный голос Галича. Можно вспомнить писателей, годами носивших по редакциям одни и те же папки; состарившихся, поседевших, полысевших под шепоток друга-редактора: ну потерпи, старик, еще немножко, вот свалим/отметим пятидесятилетие (столетие, «предсъездовскую вахту») – и тогда попробуем: вдруг да пройдет! Или писателей, которые, не выдержав, отдавали тексты в «Континент» или «Грани», и долгожданный для пишущего праздник выхода в свет его произведения становился началом его персональной голгофы.

Да, тогда слово писателя значило больше. И в самом начале «оттепельных» времен, когда толпы рвавшихся на читательскую конференцию по роману «Не хлебом единым» сдерживала конная милиция. И уже в более близкие, предзакатные для той литературной эпохи времена, когда пяти-шести рассказов, рассеянных по журналам, хватило Татьяне Толстой, чтобы стать (на время) знаменитым русским писателем.

Прав Басинский. Конной милиции на читательской конференции сегодня не представишь. И чтобы стать даже не знаменитым, просто – известным, пяти рассказов сегодня будет, пожалуй, маловато.

Ну и что из этого вытекает? «Самое тусклое время в литературе»? «Тошнотворная реальность»?

А может, просто нормальная жизнь? Литературная – во всяком случае.

Меня, например, всегда немного пугала легкость, с которой вот так, походя, мимоходом, можно мазнуть: «тошнотворная реальность», «самое тусклое», «цинизм и прагматизм», и дальше, дальше – к частностям. С общим все как бы уже и ясно. А мне – нет. Мне хотелось бы разобраться. Поспорить. Но как спорить с «тошнотворно»? Тут ведь не анализ, не рассуждение, тут – физиология. Такие «психомоторные» аргументы в принципе неопровержимы. Не будешь ведь всерьез ссылаться на собственную физиологию: «А вот на мой вкус, например…»? Речь у нас не о вкусах. Речь – о понимании. Поэтому, не вступая в спор, а чтобы просто была понятна логика моих дальнейших рассуждений, для справки скажу, что нынешнюю реальность тошнотворной и циничной не считаю. Прежняя для меня была несравненно более тошнотворной и циничной. В своих рассуждениях о взаимоотношениях литературы с наступившей жизнью исхожу из убеждения, что, несмотря на драматическую неустойчивость нынешнего политического и экономического равновесия в стране, несмотря на зыбкость перспектив и на звероватость нашей свободы и демократии, нынешнее положение России можно назвать если не нормальным, то двинувшимся в сторону нормы. Убеждаюсь в этом каждый раз, обращаясь к отечественной истории.

Ознакомительная версия.