Своим построением повесть «Впрок» (1930) напоминает вторую часть «Чевенгура» — тот же принцип путника–наблюдателя. Но ситуация, которая описана в повести, относится к 1930 г., т.е. к периоду сплошной коллективизации, тогда как существование и гибель Чевенгура можно отнести к началу 20–х годов. Построена повесть в форме «хроники–очерка» с деловыми отступлениями о состоянии угодий и пахотных земель Острогожского уезда, с рекомендациями, где можно дополнительно добыть воду для земли на водоразделах. Эта проблема волновала и Сашу Дванова: тучные земли, заросшие бурьяном. В краткой авторской характеристике путника, свидетеля «героических, трогательных и печальных событий», сказано, что «он способен был ошибиться, но не мог солгать».
В художественном плане повесть представляет собой сочетание деловитости и сухости стиля мнимого очерка с гротескным изображением отдельных персонажей. Автор описывает уродливые формы перегибов и «разгибов» в коллективизации, рисуя мечтателей и хитрецов, деловитых и бестолковых, умных и «дураков». Достаточно взять описание любого персонажа, хотя бы характеристику Пашки, председателя колхоза «Утро человечества». — пример «великого человека, выросшего из мелкого дурака», — чтобы признать всю однозначность ее остросатирического смысла. В повести ярко выражены классические традиции, без всяких натяжек можно сказать, что Платонов строит свой сюжет по Гоголю, автору «Мертвых душ», причем также по нарастающей тенденции, начиная с доброго мечтателя–фантазера Кондрова с его электросолнцем. Но Щекотулов и Упоев больше похожи в своих решительных действиях на героев Салтыкова–Щедрина. В повести сохраняется особая атмосфера платоновского гуманизма, в ней нет презрения и злобы к людям, есть душевное тепло, лукавый юмор. В повести последовательность эпизодов логически объяснима, все персонажи связаны в определенную систему, ни один не повторяет другого, в каждом выделена наиболее характерная, доминирующая в поступках и словах черта. Этот прием классически использован Гоголем. Из характерных черт складывается «коллективный персонаж», отличающийся многосторонностью и законченностью. Как и в других сатирических произведениях, Платонов откровенно высмеивает язык эпохи — в данном случае язык эпохи коллективизации, официально–бюрократический стиль директив, крикливость газетных статей, примитивность лозунгов и призывов. А. Фадеев, напечатавший повесть в «Красной нови» (1931. № 3), выступил затем, оправдывая себя, со статьей «Об одной кулацкой хронике»: «Повесть Платонова «Впрок» с чрезвычайной наглядностью демонстрирует все наиболее типичные свойства кулацкого агента самой последней формации…» Тут же дается оценка повести и ее художественным особенностям: автор «постарался прикрыть классово враждебный характер своей «хроники» тем, что облек ее в стилистическую одежонку просячества и юродивости…» В исследованиях творчества писателя нередко можно встретить мысль, что Платонов стоит «над схваткой». Сатирическая проза писателя и яростная критика его произведений явно утверждают другое: Платонов был в эпицентре схватки и знал, кого защищать и чью сторону принимать. Уместно привести слова самого Платонова, сказанные им о сатире: «И сатира должна обладать зубами и когтями, ее плуг должен глубоко пахать почву, чтобы на ней вырос впоследствии хлеб нашей жизни, а не гладить бурьян по поверхности. Сатира должна остаться великим искусством ума и гневного сердца, любовью к истинному человеку и защитой его».
Повесть «Ювенильное море (Море юности)» (1931–1933) написана в условиях, когда под прессом критики и глубоких внутренних переживаний Платонов в значительной мере менял свою художественную систему, рождался «сухой стиль» как путь к новому творчеству. Однако Платонов, возможно, несмотря на искреннее желание «перестроиться», оставался в этой повести все тем же художником, соединяющим в одном произведении реальность и раздвоение. Эта повесть была охарактеризована внутренним рецензентом очень резко, поскольку «гиперболизм обобщений и нанизываний отрицательного создает в итоге объективно пасквилянтский характер».
Фантастические мечты, их «осуществление» героями повести органично сосуществуют с реалистическими картинами. Это своеобразие художественного мышления не раз подчеркивали исследователи творчества Платонова. Так. М. Геллер, сопоставляя Е. Замятина и Платонова, пишет, что в их произведениях сочетаются фантастика и быт. Отсюда вывод, что «Платонов рисует фантастический, сюрреалистический мир», который предельно точно отражает «царство мнимости, представляющее собой мир реальный». Нужно добавить только, что такое сочетание фантастики и быта есть далеко не во всех произведениях писателя. Однако в «Ювенильном море» в полной мере выражены эти особенности творческих принципов Платонова. И обаяние молодости, и мечты, и утопические идеи, без которых человечество все равно не может существовать, несмотря на их частое крушение, и трагический, натуралистически описанный эпизод (гибель Айны), и сатирическая линия, особенно ярко выраженная в образе Умрищева, и вместе с тем очевидное пародирование производственного романа — все это соединено в единое художественное целое в этом произведении.
Повесть «Джан» (1934) вызывает целый круг историко–литературных ассоциаций, и именно развитие этих ассоциаций составляет основу исследовательских работ о повести. В круг сопоставлений Назара Чагатаева, ведущего свой маленький народ через пески, из «ада» к «раю», включаются самые разные имена — Моисей, Христос, Прометей и даже Фауст. «Судьба народа джан и история Назара, его происхождение и его путь — философская притча: как Гете в «Фаусте». Платонов избрал героя и сюжет, которые позволяли бы моделировать историю человека и человечества в одном лице», — пишет Л. Дебюзер. При этом подчеркивается, что «главная тема «Джан» — это проверка всех идей о спасителе–избавителе и поиск пути к истинному, историческому освобождению человеком самого себя». Подобные высказывания, независимо от их истинности, имеют в виду широкий культурный контекст, в который вписываются сюжет и идеи. Можно заметить, что в повести присутствуют как бы два плана — один очевидный, конкретный — спасение народа джан от гибели, переход его через пустыню на «прародину» — место, где можно жить, и второй — более широкий и абстрактный, притчеобразный — развитие идеи жизни, проверка концепций о спасителе, развитие мифа, популярного в мировой литературе, о пути из ада в рай, мысль о собирании единой народной души и утверждение вывода: народ должен спастись сам. Речь не идет о спасении отдельного человека, о его тактике и стратегии выживания — речь идет о целом народе, который после полного разброда его людей постепенно вновь собирается, по желанию и по зову прародины, остается народом.
В повести «Джан» выражены впечатления Платонова от поездки в Туркмению — в «горячую Арктику». Описание странствования народа вместе с Чагатаевым, изображение людей, многие из которых еще дышат, но уже мертвы душой, даны в сугубо реалистической, иногда подчеркнуто натуралистической манере. Вместе с тем ряд ситуаций, образов, деталей действительно приобретает символическо–метафорический смысл. Уже сам рассказ о народе джан, живущем «на самом дне ада», наполняется мифологическим значением: исход из ада через пустыню, который совершает джан, не может не вызвать у читателя неизбежных сопоставлений и параллелей. Символическим смыслом наполнено описание такой ситуации, как борьба Чагатаева с орлами — с жестокими живыми силами природы, в которой побеждает человек. Зловещий образ уполномоченного Hyp–Мухаммеда как могильщика чужого ему народа, представителя власти, который не помогает людям, а радуется каждой смерти, несомненно, несет на себе черное клеймо носителя зла. Борьба Чагатаева с Hyp–Мухаммедом за Айдым — это борьба за жизнь народа, за его будущее.
У Платонова каждый человек спасается сам по себе и идет к «счастью» своим путем, но душа его существует только в энергетическом поле души народа, и даже изнуренный работой раб и беглый каторжник хотят осознать, что такое родина и народ. Чагатаев явился не столько всесильным спасителем, сколько мужественным соучастником в борьбе за самосознание джан и за спасение его души. У народа джан есть будущее, есть молодое поколение — Айдым, есть люди, готовые к самопожертвованию и разумным действиям, как Чагатаев.
В духе классических традиций написан рассказ «Фро» (1936). Платонов проявил в нем себя как психолог, глубоко раскрывший мир женской души. В подавляющем большинстве его произведений главные герои — это мужчины, ищущие «корень мира», смысл жизни, истину, жаждущие великих открытий, рвущиеся вдаль или, наоборот, носители идеи, фанатично претворяющие ее в жизнь. И вот Фро, Ефросинья — молодая, полная жизненных сил женщина, изображенная писателем во всей сложности характера и женственной прелести, Фро, истомившаяся от любовной тоски, от разлуки с мужем, который на Дальнем Востоке настраивает и запускает «таинственные электрические приборы». Ей дорого все, что связано с мужем, даже железная дорога, по которой он умчался на курьерском поезде. Никто и ничто не может ее утешить, исцелить от истомы. Но муж Федор, любящий ее, вызванный телеграммой, в которой сообщалось о якобы тяжело заболевшей жене, продержался в семейном уюте двенадцать дней и снова уехал, даже не предупредив Фро, что–то строить — «коммунизм, что ль, или еще что–нибудь». Женственность, воплощенная во Фро, дает исток целому ряду ассоциаций с героинями классики: с прототипом — Душечкой Чехова, а как архетип это Психея, возможно, Пенелопа, Афродита и т.д. Безусловно, такой расширительный контекст дает углубленное представление о рассказе, ибо с самих истоков литературы повторяется ситуация, описанная в нем, — любовь, разлука, томительное ожидание, надежда на чудо–встречу. Мир мужчины — «даль», будущее, женщины — «близь», настоящее. И все–таки томление Фро, судя по финалу рассказа, когда она находит успокоение души в пришедшем в гости ребенке, — это тоска не только по мужу, но по материнству, по своему собственному ребенку. За чувством в настоящем стоит желанное будущее, у Фро — своя «даль» — устремленность вглубь постоянно рождающегося человечества: мальчик, «наверно, и был тем человечеством, о котором Федор говорил ей милые слова». «Женское» и «мужское» должны существовать не раздельно, а в таинственном единстве, из которого прорастает новая жизнь и будущее человечество. Платонов и здесь не отказывается от слов, которые он написал в статье «Душа мира» о женщине: «Своею пламенною любовью, которую она и сама никогда не понимала и не ценила, своим никогда не утихающим сердцем она в вечном труде творчества тайно идущей жизни, в вечном рождении, в вечной страсти материнства — ив этом ее высшее сознание, сознание всеобщности своей жизни, сознание необходимости делать то, что уже делает, сознание ценности себя и окружающего — любовь» (639).
