Но при этих Земских Соборах были ли соборы местные, частные, приготовительные, на которых бы давались выборным наставления от выбравшего их местного мира? Есть ли о том хотя какие-нибудь следы? Нам кажется, что вопрос этот разрешается уже и сам собою. Нельзя предположить, чтобы не было местных соборов, на которых область или город (вообще избирательная округа) давали наставления выборным, от них посылаемым, на общий Земский Собор. Особенно нельзя этого допустить, принимая в расчет сильное совещательное начало, проявлявшееся всюду и постоянно по всей русской земле, и еще поддерживаемое и возбуждаемое правительством древней России. Но кроме этих соображений мы можем указать в двух грамотах от Земского Собора к царю Михаилу Федоровичу и к его матери, Марье Ивановне, на выражение, ясно показывающее, что такого рода местные предварительные совещания были. Вот эти слова: «и для б государского избиранья ехали из городов к Москве изо всяких чинов люди, договоряся в городах накрепко и взяв у всяких людей о государском избираньи полные договоры»[17].
Надеемся, что читатели не посетуют на нас за отступление; думаем, что вопрос, поставленный нами, об отношении правительства со времени единодержавия к народу в древней России – стоил того, чтобы, по возможности, дать на него ответ. Обращаемся вновь к «Истории» г. Соловьева.
Г. Соловьев объясняет опричнину, по нашему мнению, неудовлетворительно. Он говорит, что это было для Иоанна средством освободиться от всех бояр своих, им заподозренных, по крайней мере освободиться от постоянного сообщения с ними, что всех их удалить и заменить людьми новыми или молодыми – было невозможно. Автор говорит: «Если нельзя было прогнать от себя все старинное вельможество, то оставалось одно средство – самому уйти от него: Иоанн так и сделал» (стр. 219). Далее, на странице 220-й: «Опричнина была учреждена, потому что царь заподозрил вельмож в неприязни к себе и хотел иметь при себе людей, вполне преданных ему». Наконец, на стр. 439 автор говорит: «Так опричнина, с одной стороны, была следствием враждебного отношения царя к своим боярам; но, с другой стороны, в этом учреждении высказался вопрос об отношениях старых служилых родов, ревниво берегущих свою родовую честь и вместе свою исключительность посредством местничества, к многочисленному служилому сословию, день ото дня увеличивавшемуся вследствие государственных требований и вследствие свободного доступа в него отовсюду». Хотя здесь автор видит в опричнине уже не только простое действие вражды и личного самоохранения, но его объяснение кажется нам не исчерпывающим смысла опричнины. В ней, думаем таится мысль поглубже.
Желание формулировать, сказали мы, было потребностью Иоанна IV. Мысли свои он определял, давал им наименование и осуществлял в жизни. К разряду такого рода явлений причисляем мы опричнину. Ясно сознав два, соединенные союзом, но не смешанные начала в России, государство и землю (что так часто высказывается в его разных грамотах и постановлениях), он пришел к мысли разрознить эти два начала. Главной его целью было при разделении осязательном двух начал: отвлечь государство, чтобы вполне подчинить его себе, чтобы не было в нем никаких других побуждений, кроме исполнения воли его, главы государства, чтобы не было в нем ни связей с землей, ни преданий – ничего; он хотел в окружающих себе безусловных слуг. И таким образом, как опыт, произвел он разрыв между государством и землей (он сам называет опричнину образцом). Явилась опричнина, государство, вполне от земли отделенное, не имевшее никакой связи с народом, никаких убеждений, кроме воли государя, никакими нравственными требованиями не стесняемое, и потому необузданное. Это для Иоанна был идеал государства. При прикосновении к действительности, разделение государства и земли не могло осуществляться строго, разделить их совершенно было невозможно, да и возьмет ли Иоанн к себе бояр, людей с преданиями, бояр, которым он не верит? Он оставил при земщине особое управление и бояр, назвав их земскими. Итак, в действительности не было строгого осуществления мысли, но мысль, основная мысль отрешения государства от земли, выражалась очевидно в самом названии: опричнина и земщина. Мы намерены опять коснуться этого вопроса, говоря о характере Иоанна. На землю Иоанн не гневался. С его стороны, опричнина была только его попытка, его осуществленная фантазия, им начертанный идеал государства, возведенного до крайних размеров, идеал, который носился перед ним, исключительно проникнутым благоговейным религиозным понятием о земном самовластии. Потому именно, что это была мечта его, Иоанн, осуществляя ее в одних государственных пределах, особенно в отношении к боярам, – в действительности признавал землю и, в 1565 году учредив опричнину, – в 1566 году призывал землю на совет, выходя, когда желал, из этой отвлеченности и опять удаляясь в нее. Редко можно видеть государя, который до такой степени был бы исполнен идеалов и так бы старался их осуществить. Так понимаем мы опричнину. Замечательно, что царь, дошедший до страшной свирепости и захотевший жить опричь, не мог оставаться в Москве; ему нужна была своя новая резиденция, где бы ничто не стесняло его деспотической воли: Иоанн уезжает из Москвы и переселяется в Александровскую слободу. Так чутка была его душа ко всем проявлениям жизни, что в Москве ему уже жить было тяжело. Опричнина была только образец, по словам самого Иоанна IV. Александровская слобода была, конечно, тоже образец. Ближайший преемник Иоанна, кроткий сын его Федор, не воспользовался такими образцами. Опричнина исчезла. Москва по прежнему стала единой столицей, и царь не удалялся от земли.
Характеристика Сильвестра, выраженная автором, неудовлетворительна по нашему мнению; между тем есть довольно, кажется, для нее данных. Эти данные, кроме летописи, писем Иоанна и Курбского, – «Домострой» Сильвестра и дело Матвея Башкина. Об этом деле, связанном с делом Артемия, игумена Троицкого, автор едва упоминает. Вероятно, все это будет в обещанной дополнительной главе; но автор здесь говорит о личности Сильвестра, и мы, кажется, имеем право желать, чтобы она была вполне очерчена, и чтобы автор воспользовался теми указаниями, какие дают «Домострой» и дело Матвея Башкина. В этом замечательном деле Сильвестр – одно из действующих лиц. Мы видим здесь, что Сильвестр пользовался доброй славой. Матвей Башкин приходил на дух к другому Благовещенскому священнику, Симеону, и когда Симеон не мог отвечать ему на его вопросы, по разным заметкам на Апостола, тогда Башкин сказал Симеону: «Пожалуй, спрашивайся с Сильвестром: он тебе скажет, а ты пользуй тем душу мою; а тебе, знаю и я, некогда тебе ведать: в суете мирской, ни во дни ни в ночи, покоя не знаешь»[18]. Сам Сильвестр не обвиняет Башкина и не оправдывает: в его челобитной видно желание себя выгородить. Впрочем Сильвестр сказал Симеону, когда тот объявил ему о своем новом сыне духовном, Матвее Башкине: «Каков тот сын духовный будет; слава про него не добра носится»[19]. Священник Симеон, человек, кажется, весьма простой, рассказывает очень правдоподобно все свои сношения с Башкиным, и из них по крайней мере нельзя принять Башкина за еретика; ибо он просил священника поновить его, то есть исповедать; следовательно, он не отрицал исповеди, в чем обвиняет его потом соборная грамота; он сказал Симеону, что поклоняется иконам, следовательно не отвергал изображений святых, в чем он также обвиняется. Быть может, что пытливый ум Башкина и сбивался с истинной дороги, но, кажется, в нем была жажда истины и потребность веры и братской любви. Замечательны слова, которые говорит он священнику Симеону: «А мы де Христовых рабов у себя держим; Христос всех братьею нарицает, а у нас де на иных и кабалы, на иных беглые, а на иных нарядные, а на иных полные; а я де благодарю Бога моего, у меня де что было кабал полных, то де есми все изодрал, да держу де, государь, своих добровольно: добро де ему – и он живет, а не добро – и он куды хочет»[20]. Видно, что Сильвестр оправдывает себя от сношений с Башкиным и Артемием, следовательно, можно было предположить эти сношения. Твердого, смелого и прямого характера здесь не видать; вовсе не видать также, как справедливо замечает г. Соловьев, человека с таким сильным влиянием, какое ему приписывают; хотя в то же время видно, что он пользовался большим доверием Иоанна. В своем «Домострое» также выражается Сильвестр. Здесь выражается он мелочной стороной и сверх того странными воззрениями: например, случайную возможность, что муж побьет свою жену, он возводит в правило. Вообще охота подводить под формы видна в нем большая; речь его суха, кроме нескольких одушевленных слов о молитве: «и пожрет молитва сердце, и сердце пожрет молитву»[21]. Кстати скажем здесь наше мнение о «Домострое». Многие, и чуть ли почти не все, считают «Домострой» очерком тогдашних нравов. Это, по нашему мнению, совершенно неверно. Кто писал «Домострой»? Священник XVI столетия. Если мы обратим внимание на сочинения духовенства в древние времена, собственно такого, которое было просвещено, мы увидим в них часто сильную риторику, резко отделяющую его слово от народной речи, простой, краткой и точной. Высокий союз веры соединил народ наш с духовенством. Духовенству сейчас выпало на долю великое призвание в жизни России. Оно стало хранителем единства русской земли в эпоху усобиц и других смут. Оно наставляло в лице Илариона, Никифора, Кирилла, просвещало в лице Стефана, обличало в лице Вассиана и Филиппа, принимало мученически венец в лице Гермогена. Не в кратких строках можно исчислить его святые подвиги для русской земли. Здесь мы говорим не об этих высоких его действиях: мы говорим о слоге, о характере некоторых сочинений нашего духовенства; в древности мы видим в них часто витийство. Это витийство невольно искажает даже простые вещи, и при исследованиях надо быть здесь очень осторожным. Эта риторика касается в некотором отношении и мысли самой и отделяет иногда мысль сочинений нашего духовенства от мысли народной. Влияние классического мира Греции имеет тут свое место. Считаем ненужным приводить примеры[22]. Стоит прочесть в позднейшее время хоть риторическое сочинение Авраамия Палицына, и рядом с ним простые выразительные грамоты тех времен. Итак, в древние времена нередко, хотя и не всегда, встречалась сильная разница между речью духовной и речью народной. После Петровского преобразования новая риторика охватила надолго всю нашу светскую словесность, совершенно отделенную от народа, и жестоко ошибутся те, которые вздумают заключать о народе нашем по тем риторическим определениям, которые встречаются в нашей литературе. Итак, сочинение духовного лица древних времен не может, по нашему мнению, быть верной картиной жизни народной, хотя бы оно имело целью изобразить эту жизнь. Притом «Домострой» не есть картина тогдашней современной жизни. Что такое «Домострой»? Это советы, как вести хозяйство, как обращаться с людьми, и проч. и проч. Но советы разве суть изображение того, что есть? Нет, советы суть изображение того, что должно быть. Итак, в советах выражается идеальное представление того, кто пишет советы, – выражаются желания. Это самое представляет нам «Домострой». Это во-первых, по самой цели своей, нисколько не картина того времени: это воззрения и желания Сильвестра, его личные желания и воззрения, или, пожалуй, вообще духовного лица того времени; но это нисколько не желания и не взгляд народа. По крайней мере, мы не имеем никакого права понятия «Домостроя», на основании того же «Домостроя», видеть осуществленными в тогдашнем состоянии народа или полагать, что народ стремился к этому и считал эти понятия своим идеалом. Это не картина народа, это и не идеалы народа; это pia desideria Сильвестра, быть может и других духовных лиц, – и только.
