В принципе либо любое решение определяется общим аксиологическим ядром культуры, либо для каждого отдельного действия неизбежно принимается стратегия, максимизирующая его возможные эффекты. На практике, однако, все происходит не так. Возможности, открывающиеся с вторжением эмпирического подхода, ловко перехватываются капиталом, нуждающимся в новых инструментах рекламы, разными политическими, военными, парламентскими группами давления. Естественная реакция на такой коммерциализированный и ритуализированный секс — секс анархический, практикуемый контрабандой. Как уже говорилось, и тот, и другой берут себе в союзники науку, но оба — неправомерно. Ибо совокупный эффект этих двух разнонаправленных тенденций, их равнодействующая всегда разрушительна, они с разных сторон разрушают то, что могло оставаться ценностью лишь до тех пор, пока оставалось автономным. А секс «бунтовщиков» тоже ни в коей мере не является автономным, ибо осуществляется всегда в противостояние кому-то или чему-то: социальным институтам, тенденциям цивилизации и т. п.
Как и в других случаях, от недостаточного и потому дурно используемого знания есть лишь одна защита — знание более полное. Но сегодня ждать его неоткуда; те отрасли науки, из которых оно могло бы прийти, развиты очень слабо. Ни разросшаяся до звезд психофармакология, ни биология секса, ни какая-нибудь другая отрасль науки, «приписанная» к определенным телесным феноменам, ничего не подскажут касательно великих решений, подобных перестройке нормативных систем культуры.
Для биотехника тело — мозаика. Если проблему падения ценности сексуальных контактов нужно будет решать химику — он прежде всего придумает, если сможет, какой-нибудь препарат, усиливающий наслаждение от полового акта: когда после этого секс начнет практиковаться шире, опять станет легче и доступнее и вновь обесценится — разработают какую-нибудь очередную пастилку или сконструируют усилитель оргазма в виде шлема с электродами, который каждый из партнеров должен будет надевать, приступая к акту… Из всех возможных путей такая эскалация — наихудший.
Знание, которое здесь необходимо, — это знание о системе оптимизации внутрикультурных ценностей. Его только предстоит «выковать» в антропологических исследованиях. Пока же его нет. и когда оно появится, никто не знает. Роковое влияние такой асимметрии потоков эмпирического знания ощущается уже давно.
Литература осознает эту ситуацию по-своему: обычная, нефантастическая, показывает, как изгоняемая из реальной жизни романтика чувства вынуждена прятаться (например, в микроповестях Дж. Кабаниса[12]) или замыкаться в коконе извращений, как это происходит у Набокова. Фантастика — пугает и смешит нас картинами «тотально регламентированного секса». Но это уж — традиционная обязанность литературы. Жаль только, что «сайнс фикшн» нечасто обращается к реалистическому познанию процессов и явлений. В основном в ней, особенно в классических произведениях, царствует футурологическое викторианство, которое лишь заменяет архаичные фиговые листки транзисторным cache-sex (гульфиком — фр.).
Мы уже убедились, что секс — это стрелка сейсмографа, регистрирующего потрясения от столкновений цивилизации с культурой, т. е. прагматического технократизма со стихийно противостоящими ему силами. Но вторжение эмпирического начала в сферу секса не сможет ограничиваться тем манипулированием, о котором хоть изредка, но говорит «сайнс фикшн».
Ведь можно не просто манипулировать сексом, который дан нам биологически: можно вообще видоизменить его самым радикальным образом, преобразовав смелыми операциями саму психическую и физическую природу человека. Противозачаточные средства и эктогенез могут оказаться лишь первыми робкими шагами далеко идущей автоэволюции. Фантастика об этом молчит. Еще много лет назад кто-то из известных сексологов, если не ошибаюсь, Хэйвлок Эллисон,[13] заметил, что характер секса мог бы резко измениться, если бы изменилось местоположение половых органов. Рассуждал он следующим образом: эволюция в своем обычном стремлении сэкономить скомбинировала органы размножения с выходом выделительной системы организма, и то обстоятельство, что в подобном месте локализуется удовлетворение любовных влечений, — это просто красная тряпка для тех, как правило, сублимирующих и возвышающих трудов, за которые берется культура, подступая к человеческому телу.
Так, может быть, помещение детородных органов где-нибудь, скажем, между лопатками, сняло бы odium?[14] Такая мысль звучит одновременно и шокирующе, и глупо. Психологические последствия подобного переноса для нас абсолютно непредсказуемы, как и то, будут ли такие последствия вообще.
К. Уилсон,[15] enfant terrible английской литературы, утверждает, что сам факт вторжения в сферу интимнейшей приватности другого человека для секса жизненно важен. Секс — это временное отступление от нормальной замкнутости в собственной приватности. В норме желание объединяет партнеров в общем согласии на подобное отступление. Норма может быть нарушена при одном из двух отклонений: либо принуждение партнера, и тогда перед нами садизм, либо самонасилие — проявление мазохизма. Но лично мне такое понимание не представляется чем-то извечно заданным, безотносительным к характеру культуры.
Представление о приватности как центральной ценности личности производно по отношению к общей траектории эволюции культуры. Чтобы понимаемая таким образом приватность стала ведущей ценностью, нужно было сперва узнать, что все люди рождаются свободными и в силу этого наделены равными правами. С другой стороны, если бы культурные нормы низвели сексуальную услугу до уровня ничтожной мелочи, лишенной всякого значения, — ее трудно было бы считать ярчайшей из возможных форм вторжения в чужую телесность. Загвоздка в том, что мы не знаем, где лежит предел пластичности человеческой природы, возможности изменения ценностных установок и начинается абсолютный диктат анатомии и физиологии. Все это я к тому, что сформулировать какие-либо разумные эмпирические гипотезы о «транслокации» половых органов или о возможностях «заново спроектировать» генитальный аппарат мы просто не способны. И дело не в бессмысленности всяких там «если бы», касающихся заведомо невозможного (ведь когда-нибудь эти начинания могут оказаться осуществимыми), а в том, что последствия осуществления подобных гипотез для нас абсолютно непредсказуемы. Вот где простор для воображения фантастов! Но — любопытная вещь! — если когда-нибудь они и приближались к этой проблеме, то лишь в платоновско-мифологическом ключе, создавая сказки о мирах, где можно понести от страстного взгляда, от лунного луча, от золотого дождя, пролившегося на Данаю…
До тех пор, пока речь идет об универсальном воплощении принятых культурой идеалов красоты и здоровья, либо о физическом и духовном «подтягивании» всего нашего рода к единому образцу — например, образцу Аполлона и Афродиты, программа антропологической инженерии как сознательного проектирования анатомии и физиологии человека не вызывает особых возражений. В худшем случае мы рискуем услышать опасения, что если все вдруг станут прекрасными, прекрасным не будет никто или что-нибудь в том же роде. Но на это легко возразить, что если бы все стали богатыми, исчезло бы и само богатство, ибо оно может существовать только как противоположность бедности. Поскольку быть сильным, красивым, здоровым каждому предпочтительнее, чем быть слабым, безобразным, больным, — такого рода программа может быть проведена в жизнь без бури протестов.
Думаю, что и оптимизация отдельных подсистем организма прошла бы достаточно гладко. Орган, сочетающий возможности легкого и жабер, выглядит привлекательнее такого, который, как легкие, жестко привязан к одной лишь воздушной среде. Орган, который, заменив сердце, улучшил бы кровообращение и обезопасил нас от многих заболеваний и страданий, тоже можно было бы приветствовать. Но уже реализация эктогенеза сразу ставит нас перед неимоверно трудными дилеммами. Расстаться с эндогенезом можно: неопровержимых аргументов против эктогенеза нет. За всеми нынешними стоит лишь безотчетный страх перед чем-то, что может перевернуть все бытование человека. Но мы уже давно поступились принципом неприкосновенности наследия, завещанного нам эволюцией. Когда-то во имя этой неприкосновенности уже боролись против обезболивающих средств, против облегчения родов, против исследований человеческого тела — и все эти позиции давно сданы их защитниками.
Сегодня нам еще кажутся убедительными другие аргументы, восходящие к «Прекрасному новому миру» Хаксли. Но Хаксли лишь показал, как можно страшно злоупотребить приемами эктогенеза, — ничего больше. Если следовать этой логике, то и бриться, пожалуй, не стоит: ведь бритвой можно кому-то перерезать горло. Между развитием эмбриона в искусственной матке и селекцией выращиваемых таким образом зародышей на «альф», «бет» и «гамм» — т. е. на элиту и ее рабов — нет абсолютно никакой необходимой связи. Достаточно лишь представить себе, что все выращиваемые в реторте младенцы будут «альфами», а роль других хакслиевых групп возьмут на себя автоматы или какие-то другие машины, — и протест против подобных программ тут же спадет (того, чьи именно сперматозоиды и яйцеклетки будут попадать в эту искусственную матку, я не касаюсь — это вопрос совершенно особый).
