Если даже согласиться с тем, что задача фильма – оккультная легитимизация власти, спецслужб, «аристократии порядка», втайне от людей принимающих решения, то непроясненным останется вопрос: почему зритель не отверг эту мифологию. Ведь вряд ли большинство ассоциировало себя с правящим классом, который неподконтролен людям?
Я не склонна думать, что авторы фильма создавали идеологический продукт в стремлении угодить власти, мне куда больше по душе иронический ответ Олега Никифорова на вопрос «чья эта воля» и «кем она дирижируется»: «Танцор танцует – купец торгует – вот тебе и вся мифология вкупе с идеологией постиндустриального общества потребления». В стремлении вычитать и высмотреть в продукте развлекательной индустрии сервилизм, конформизм и политический расчет я вижу скорее не прозорливость обвинителя, а особенности его психологии, закрепощенность идеологической парадигмой.
Думаю, что и рядовой зритель видит в Антоне Городецком себя или знакомого парня из соседнего дома, который пытается пивом и водкой залить тоску от неприятностей на работе и семейных неурядиц, совершенно не думая о том, что он принадлежит к правящей «аристократии порядка» (маг), как не считали поклонники Стругацких властной элитой магов из повести «Понедельник начинается в субботу», принимая их за своего брата, младших научных сотрудников и программистов (какими те, конечно, и были). А вот то, что философия фильма далека от революционной, – вне всякого сомнения. В сборнике бесконечно упоминают «Матрицу» братьев Вачовски – чаще всего довольно бессмысленно, мол, фильм Бекмамбетова хуже «Матрицы», но только Александр Тарасов внятно сравнивает фильмы, показывая, что «Дозоры» – это своеобразная «анти-"Матрица"». Братья Вачовски в адаптированном для масскульта виде, рассуждает Тарасов, пропагандируют две ипостаси Жана Поля Сартра, экзистенциальную и марксистскую, осмысляя привычный мир как мир неподлинности, а реальный – как мир безжалостной эксплуатации, и прославляют Сопротивление и революцию. Там действительно идет борьба Добра со Злом. Причем Зло – это Матрица, машина порабощения, а Добро – это силы сопротивления. В «Дозорах» же между Добром и Злом заключен договор о разделе сфер влияния. Если «Матрица» прославляет революцию, то «Дозоры» – конформизм и покорность судьбе, – таков вывод Тарасова. Можно сказать и так. Но я не большой поклонник что марксизма, что Сартра, что великой культурной революции товарища Мао, которой французский экзистенциалист так сочувствовал.
Алексей Цветков, тоже упрекая создателей фильма в конформизме, возлагает надежды на мальчика Егора, который вынесет свой приговор всей системе, покончив как со «светлыми тамплиерами спасительных спецслужб, так и с темными гуляками криминального карнавала». Так это же и есть финал «Дневного дозора» – упавшая Останкинская башня, катящееся по улице Колесо обозрения, ужас бегущей толпы. Такой революции лучше не надо – тут я согласна с авторами фильма. А то, что Тарасов называет конформизмом, можно ведь назвать и апелляцией к простым человеческим ценностям.
Вот еще одна особенность большинства статей: разговоры о фильме ведутся так, как будто никакой литературной основы у них нет. При этом авторы нередко обращают внимание на невнятность, клочковатость сюжета. Подобные жалобы, замечает Владимир Агапов, начались сразу после выхода фильмов – и не со стороны обычных зрителей, как часто бывает при столкновении с новаторским киноязыком, а со стороны профессиональных критиков, что позволяет ему поставить вопрос: «Какие особенности киноязыка вызвали столь странный эффект, в результате которого профессиональные зрители оказались дезориентированными?»
Рискну сказать: эти особенности связаны со сложностью визуализации понятий, ключевых в романах Лукьяненко, а профессиональным зрителям, чтобы не быть дезориентированными, достаточно было почитать экранизируемую прозу. Тем не менее многие предпочитают сетовать на невнятность сюжета, но не считают нужным обратиться к тексту Лукьяненко. Исключением здесь является Борис Гройс. Этому самому знаменитому участнику сборника в наименьшей степени свойствен снобизм, так выпирающий у многих авторов: «Не могу себе представить, как оба эти фильма могли бы восприниматься без прочтения всех трех романов. Когда я пытаюсь представить себе такое восприятие, я прихожу в ужас. Мне кажется, что человек, который не прочел всю трилогию, за многим не уследит, многого не поймет, многое пропустит, не отреагирует на целый ряд намеков». Сами же романы Лукьяненко Гройс рассматривает вовсе не как второсортное развлекательное чтиво, но как достойный анализа текст, построенный по общеизвестной диалектической модели (тезис, антитезис и синтез) и вдохновленный утопией дуализма: «Ормузд и Ариман, правое и левое, добро и зло находятся здесь в вечном диалоге или вечном конфликте». И вот эта дуалистическая модель, которую Гройс считает характерной для восточного мышления, в противоположность монистической западной, «представление о человеке как о пассивном медиуме космической борьбы добра и зла», модель, смыслообразующая в романе, отражается и в фильмах.
Замечу кстати, что, отвечая на вопрос журнала «Сеанс» «Кто для вас лично главный герой „Дневного дозора“?» продюсер фильма Константин Эрнст развивает ту же мысль: «Антон Городецкий, конечно. Как объект воздействия всех сил. И мне кажется, что он оптимальный объект для идентификации большей частью зала. Это наше „я“, вряд ли даже осознаваемое. Это наша двойственность: либо уходим в забубенный загул, либо разрушим все к чертовой матери. И всё – от неспособности существовать в настоящем времени».
При том, что между фильмами и книгами огромная сюжетная разница (что метко схвачено в анекдоте, предлагающем поместить такие титры в начале фильма: «Ночной Дозор»: «Все совпадения имен и событий с романом С. Лукьяненко „Ночной дозор“ носят случайный характер»), основополагающие понятия романа в фильмах тщательно сохранены.
Сюжет зритель схватывает легко и, обнаружив, скажем, что подросток Егор, на которого нападают вампиры, превращен в сына главного героя Антона Городецкого, легко это принимает. Главное, чтобы зритель был в курсе неких конвенциальных договоренностей, которые возникают между автором и читателем романов Лукьяненко.
Главная из них – само существование Иных, внешне ничем не отличимых от людей, но обладающих магическими возможностями. Это не наследственная, кастовая особенность: Иной рождается в семье обычных людей, и наоборот – дети Иных могут быть людьми. Сторону Тьмы или Света (Зла или Добра) Иной выбирает добровольно, при инициации, но выбрав – уже не может ей изменить. (Есть, впрочем, исключения – но они описаны уже в романе «Последний дозор», вышедшем после фильмов.) Применять магию бесконтрольно в обычной жизни ни темный, ни светлый Иной, однако, не может: обе стороны скованы договором, поддерживающим в мире равновесие Добра и Зла, за его соблюдением следит полиция Светлых – «Ночной дозор» – и полиция Темных – «Дневной дозор», а над дозорами стоит еще одно контрольно-карающее образование, равно беспристрастное к Тьме и Свету, – Инквизиция. Не само зло, а нарушение баланса Добра и Зла приводят мир к катастрофе.
Еще одно важное понятие – Сумрак, параллельный мир, куда способен входить Иной, делаясь невидимым для окружающих. Мир, невидимый для человека, очень трудно визуализировать, а еще труднее объяснить зрителю, что то, что он видит, на самом деле невидимо. Когда в начале «Ночного дозора» светлые Иные арестовывают ворожею, составляя на нее протокол, где логика обвинения забавно противостоит человеческой (ведьму обвиняют в том, что она продала не поддельное зелье, а настоящее), и Антон Городецкий задает вопрос: «Кто вы такие?» – то недоумение одного из дозорных: «Он что, нас видит?» – кажется неподготовленному зрителю совершенно нелепым. В кухне сидит группа каких-то людей, и почему ее не должен видеть тот, кто рядом? Читатель же Лукьяненко прекрасно понимает: герои находятся в Сумраке и обычным людям невидимы.
Возьмем еще один пример: действия вампиров. В большинстве мифов вампир может укусить кого угодно, и укушенный через какое-то время сам неизбежно обращается в вампира. Не то у Лукьяненко. Во-первых, чтобы стать вампиром, надо пройти обряд инициации, то есть должно быть двое согласных: вампир и его жертва, насильно в вампиры не обращают (именно в этом суть обвинений Антона Городецкого охотящейся за Егором вампирше – зачем она ею стала?). Во-вторых, вампир кусает не первого встречного, а того, кого зацепил своим зовом. В книге легко описать зов вампира как манящую музыку, одурманивающую и неудержимо влекущую. Визуализировать это трудно, или по крайней мере режиссер не нашел, как это сделать. Закадровый вкрадчивый шепот – «иди сюда» – совершенно неубедителен. Обычному зрителю непонятно, с какой стати мальчик Егор сам тащится в то место, где его поджидают вампиры. Читателю романов Лукьяненко все здесь ясно.
