Татьяна работала свинаркой, заочно училась в сельскохозяйственном институте. Фамилия ее — Нарбутовских, по мужу.
— Ждете, значит? — спросил Лаптев, стараясь поддержать шутливый тон разговора.
— Да! Жду-пожду — наживу нужду. Ну вот и главный пророк по ступенькам поднимается.
«Разбитная, видать».
Как потом он убедился, Татьяна Максимовна любила дерзить, строить из себя нетерпимую при незнакомых людях. Но так она поступала лишь тогда, когда ей чем-то незнакомцы нравились.
«Главным пророком» оказался управляющий фермой Вьюшков. Тощий, небритый, с лицом мученика, он влетел в контору «на всех парах» и шумно, радостно протянул руку Лаптеву, которого прежде никогда не видел. Как он догадался, что это именно Лаптев, — неизвестно, но чувствовалось, — искренне радуется его приезду.
— Ох и беда с народом! Что за люди? Никакой личной ответственности. Летит, будто слепой и пьяный в стельку. До седых волос доживут, а все как дети.
Длинно, путанно Вьюшков сообщил, что в соседней деревне сбили грузовиком столб и свет неизвестно когда дадут, во всяком случае не сегодня.
— Не сегодня?
Нарбутовских вскочила со стула.
— Да уж че ты больно?! — махнул рукой Вьюшков.
— Что больно?
— Родят, ничего не сделается. Возьми лампу керосиновую. Вон ту, со шкафа.
— Она неисправна. Дымит и тухнет. Свиньи к электричеству привыкли.
— Давай к канализации приучи.
— Ну к чему ты говоришь такое? Электролампа на потолке висит, не качается. А от керосиновой — тени по стенам мечутся. Это беспокоит свиней.
— Пусть мечутся. Природа потребует, так родят. Светло ли, темно ли, че уж!
— Чепуху плетешь. Надо хороших керосиновых ламп купить. Сколько раз говорили. Это не в первый раз, без электричества. Я приношу свою керосиновую лампу, а другой свинарке, как и тебе, все равно.
— Че ты говоришь?! Ну, че ты говоришь, Татьяна? Я на работе днем и ночью. Ни минуты отдыха. Детишков не вижу, недосыпаю, недоедаю. Побриться некогда…
Огонек в керосиновой лампе заострен, как кинжал, испускает тонкую, тревожно вьющуюся струйку дыма.
Вьюшков был в затасканном, порыжевшем полушубке, неряшливо сшитом, старой шапке с надорванным ухом, в подшитых валенках, и Лаптев подивился: заведующий фермой, немало зарабатывает, держит коров, свиней, овечек, — хватит даже на соболью шубу.
— Дверь в свинарнике подремонтировали? А доску прибили? А стекло в окошке заменили? — Повернувшись к бухгалтеру фермы, Вьюшков такой же строгой скороговоркой проговорил: — Завтра стол привезут. Я заказал поменьше размером. Поставишь поближе к стене. Так, чтобы проход оставался. А шкаф отодвинь вон туда. Туда вон! Ничего, ничего, дверь будет открываться…
В контору без конца заходили люди — мужчины, женщины, дети; сидели в комнатах и коридоре на стульях, на корточках, подпирали спинами стены и печку и разговаривали; кто о чем. У входной двери возились двое мальчишек, сопели, выкрикивали: «Ах, ты!», «Я тебе счас!».
— Ну-ка вон отсюда! — крикнул Вьюшков. — Распустили свою ребятню. Уж сколько разов говорил этой Марье, чтоб уняла своего, — нет. Дождется — займусь!
— Ей некогда, Марье, — послышалось из темного коридора. — Она все с хахалем…
— До хахаля тоже доберусь. Им только пирушки.
— Ну, насчет пирушек ты зря, — возразил тот же голос. — Не чаще нас с тобой…
— А вот мы разберемся. В субботу до ночи орали.
— Брат к ней приезжал. Выпили — что из того.
— Разберемся. Успевает, где не надо. И чего ни скажи — сотню слов в ответ как из пулемета выпалит.
Лаптев прислушивался, хотел узнать, что говорит, как ведет себя заведующий фермой, которого так нахваливал Птицын.
Вошел бородатый мужик и потянул за рукав Вьюшкова:
— Все-таки сколько ж на крылечке у вас тут ступенек сделать? Ты говоришь, шесть, а по-моему, четырех хватит. Не ребятишки же…
Вьюшков скривился, хотел что-то сказать, видать, сердитое, но его опередил Лаптев:
— Скажите, вы плотник?
— А что? — наершился бородатый мужик.
— Я прошу ответить на вопрос: вы плотник?
— С пятнадцати годов топор в руках держу.
— Ну так и делайте столько ступенек, сколько считаете необходимым. Зачем беспокоить управляющего по пустякам!
Плотник рассердился:
— А че вы на меня?! Сам он!..
Скрипела входная дверь, как будто по неким басовитым струнам проводили смычком, и Лаптеву казалось, что дверь ломается. Люди беспрерывно входили, выходили, и дверь без конца пела свою противную песню. От этой музыки у Лаптева разболелась голова; заслышав протяжный скрип, он почти со страхом ожидал следующего и думал: «Порою и мелочь — не мелочь. Как они терпят?»
— Вьюшков, на-ка подпиши! — Молодой рабочий, оглядываясь по сторонам, небрежно сунул управляющему смятую бумажку, и тот, не глядя, ее подписал.
В небрежной позе молодца проглядывало что-то фальшивое. Лаптев попросил бумажку, сел за стол и, хмурясь, начал на счетах подсчитывать. Потом сказал тихо и требовательно:
— Товарищ Вьюшков, подойдите сюда! Вы разобрались в этом документе? У вас каждый день вывозят почти по пятнадцати центнеров навоза от одного поросенка… Не смотрите на меня удивленно, так получается. Математика здесь простая. В прошлом месяце вы получили пятьдесят два поросенка. Слишком мало, прямо скажем. Но это вопрос, так сказать, второй. В общем, пятьдесят два. А вывезено от поросят две тысячи триста тонн навоза. Ну, вот и выходит, что каждый поросеночек-сосунок ежедневно оставляет в свинарнике почти пятнадцать центнеров навоза. Раскладите-ка по дням. Надо целый гараж грузовиков иметь, чтобы навоз вывозить. Вам подсовывают липу, а вы подписываете, не глядя…
Даже при слабом освещении было видно, как сильно трясется у Вьюшкова рука.
— Меррзавец! Где он? Верните его! — Ткнул пальцем куда-то в темноту. — А ну-ка сбегай! Доверяешь людям. Советский человек, работник совхоза, а ведет себя как жулик. Я тебе сказал, сбегай!
Вьюшкову ответил парень явно фальшивым голосом:
— Не могу я. Ноги че-то болят.
— Как это «не могу»? А ну, давай быстро! — Последние слова он прокричал грубо и нервно.
— А пошел ты!..
«Ну, порядочки!» — удивился Иван Ефимович.
Вечером, как всегда, на ферме была планерка, и она началась с опозданием на час; люди вели себя свободно: курили, смеялись, переговаривались, будто в гости явились; Вьюшков утихомиривал рабочих, даже прикрикивал, но никто не слушал его, и Лаптеву становилось ясно, что Вьюшкова тут никто по-настоящему не уважает, хотя без конца пристают к нему с вопросами.
Лаптев не знал, как ему поступить: конечно, надо бы сказать о недостатках в работе фермы и покритиковать Вьюшкова, однако насколько сильно покритиковать; не может же он на основе беглых, хотя и точных впечатлений, — был убежден в этом! — разнос устроить, ведь и Утюмов, и Птицын хорошего мнения об управляющем.
Ему вспомнилось, как он, будучи директором МТС, беседовал с пьянчугой-трактористом, тот был так же вот, как Вьюшков, суетлив и подозрительно активен!..
Лаптев выступал последним, когда Вьюшков уже охрип от длинной речи и замолк, и люди (был поздний вечер, почти полночь) затихли, охваченные легкой дремой; управляющий слушал спокойно: начальство должно быть проницательным, видеть недостатки и критиковать, на то оно и начальство; но после слов Лаптева о том, что в Травном лучшие земли, что здесь больше, чем на других фермах людей, и вообще благоприятные условия, а дела идут так себе — серединка на половинке, Вьюшков насторожился, как бы замер, потом брюзгливо поджал губы, покачал головой, это, в свою очередь, вывело Лаптева из равновесия, и он сказал то, чего не решался пока говорить:
— Управляющий лезет в каждую щель, всех подменяет, видимо, думает, что он всезнающий и всевидящий, а кругом несмышленыши. Разве один сработаешь за всех?! Нельзя лишать рабочего инициативы, превращать его в оловянного солдатика.
Сонность с людей будто сдуло; на лице Вьюшкова — изумление, во взгляде Нарбутовских — любопытство и еще что-то, пожалуй, насмешливое…
Сказав, что планерки на ферме надо проводить раз в день, и лучше вечером, минут на двадцать, не больше, Иван Ефимович «перешел к вопросу», который его очень беспокоил, и о чем он хотел говорить не только в Травном, а на всех фермах, со всеми.
— До революции, — начал он, — земля принадлежала частным лицам. Ею владели помещики, кулаки да церковники. Теперь земля принадлежит всему народу.
Лаптев заметил: люди опять опустили головы, поскучнели, услышав знакомые слова, но Иван Ефимович не мог обойтись без них.
— Все блага, все богатства люди получают от земли. Из земли мы берем каменный уголь, нефть, газ и руду.
Улыбаясь, Вьюшков посматривал на рабочих, как бы хотел сказать: «Ну и начальство к нам пожаловало. За детишек нас принимает, за первоклашек несмышленых».
