Тогда, в послевоенные годы, мы многого, конечно, не знали. Маршал Василевский вспоминал через много лет после Победы: «Первые мемуары о войне были написаны вскоре после ее окончания. Я хорошо помню два сборника воспоминаний, подготовленных Воениздатом, — „Штурм Берлина“ и „От Сталинграда до Вены“ (о героическом пути 24-й армии). Но оба эти труда не получили одобрения И. В. Сталина. Он сказал тогда, что писать мемуары сразу после великих событий, когда еще не успели прийти в равновесие и остыть страсти, рано, что в этих мемуарах не будет должной объективности».
Было бы крайней наивностью думать, что Сталин был озабочен объективностью мемуаров. Просто он не хотел, чтобы занимались ей, — мемуары (даже те, что посвящены победоносному периоду войны, — о них шла речь в его разговоре с Василевским), если рассказчик добросовестно воспроизведет то, чему был свидетелем, могли так или иначе поколебать тот официальный миф о войне, в основу которого были положены составившие тощенькую книжечку некоторые выступления и приказы Сталина военных лет. Некоторые… Конечно, в этом руководящем сборнике вождя, сборнике, которому предназначалась роль евангелия только что закончившейся войны, не было ни приказа сорок первого года № 270 о карах тем, кто попадает в плен, и их родственникам, ни приказа сорок второго года № 227 (во фронтовом обиходе его называли «Ни шагу назад!»), в котором речь шла о тяжелейшем летнем отступлении, когда немцы захватили Крым, загнали нас в Сталинград и на Кавказ, о создании заградотрядов, штрафных рот и батальонов. И хотя эти приказы тогда, в войну, читали перед строем, потом, после нее, несколько десятилетий доступ к ним был закрыт грифом секретности, цитировать их можно было лишь выборочно — то, что разрешала бдительная цензура (полностью они были опубликованы под нажимом общественности только в 1988 году, уже в «перестроечные» времена).
Да, о том, что сказал Сталин о военных мемуарах Василевскому, мы тогда, конечно, понятия не имели, правда, кому надо, можно не сомневаться, донесли его соображения, которые выполнялись как самый строгий приказ. У меня в памяти только одна тогдашняя книга нелюбезного вождю жанра — «Люди с чистой памятью» Петра Вершигоры, больше ничего не могу вспомнить…
Я коснулся литературных дел, но только потому, что они проливают ясный свет и на нечто более общее и важное — атмосферу времени, воздух, которым все мы тогда дышали.
Очень быстро дискредитирующие фронтовиков мероприятия стали привычным, обыденным порядком вещей, повседневной житейской прозой. Одно звено соединялось с другим, образовывалась какая-то цепь. Смутно чувствовались общая режиссура, единый замысел. Но тогда только чувствовались… Я говорю о тех далеких годах еще и потому, что многое потом повторялось, этот дух и методы утверждались как бы навсегда, превращались в государственный канон…
Недавно впервые полностью опубликовано выступление Сталина на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1946 года, где обсуждались журналы «Звезда» и «Ленинград», где клеймили Ахматову и Зощенко. В воспоминаниях тех, кто присутствовал на этом судилище, рассказывается, как разделывались с Ахматовой и Зощенко. Почти никто тогда не обратил внимания на то, что в выступлении Сталина был еще один сюжет, который прямо не был связан с главными «объектами» критики, выглядел неожиданным, случайным, поэтому, наверное, и не задержался в памяти. Сталин вдруг с нескрываемым раздражением обрушился на фронтовиков — «мало ли что военный, чинов много имеет, ранги имеет», «пусть вам будет известно, что ЦК вас будет только хвалить, что вы обрели в себе силу критиковать даже таких людей, которые имеют много чинов, много рангов», «вы не думайте, что там (на войне — Л. Л.) не было хныкающих людей», «разве можно предположить, что все они были ангелами, настоящими людьми», и т. д. Читая сегодня это выступление Сталина, я понял, что вся эта цепь разных мероприятий, отодвигающих войну в уже не могущее представлять настоящий интерес прошлое, превращающих ее в дело, уже приговоренное на забвение, совершенно не нужное и даже мешающее дню нынешнему, во всяком случае не дающее права ее участникам на какие-то заслуги и почет, была спланирован. Это не был случайный всплеск вдруг возникшего сиюминутного раздражения. Здесь уместно снова напомнить, что за несколько месяцев до этого выступления Сталина был смещен со своих постов Жуков…
И если жестоко расправлялись с теми военачальниками, кто обрел в войну громкое имя, то обычных ее участников и в грош не ставили — кто они такие, пусть и не подумают что-нибудь требовать, на что-то претендовать.
Да, страна была в трудном положении, но и при всех тяжелых обстоятельствах пенсии инвалидам все-таки были совсем нищенскими, существовать на них было невозможно. А ведь многие калеки не могли из-за увечий вернуться к довоенным профессиям, молодые, в сущности попавшие на фронт прямо со школьной скамьи, никакой профессии вообще не имели. Но на государственном уровне никто толком не занимался их жизненным устройством, на самотек это было пущено. И пошли в пригородных поездах и электричках калеки с протянутой за милостыней рукой. Их было много, очень много. Никогда не забуду несчастного без обеих рук, который держал в зубах козырек кепки, куда бросали мелочь. А коляски-самоделки на подшипниках для безногих — впрочем, в один прекрасный день «колясочников» выставили из Москвы и Ленинграда, чтобы не омрачали своим видом начальство. В бюрократическое измывательство превращен был сам процесс получения пенсии инвалидами — многие повторили судьбу гоголевского капитана Копейкина: не думай, что у тебя есть какие-то права, тебя могут, если повезет, милостиво облагодетельствовать тем, что на самом деле тебе и так полагается, а могут тебе и по шее дать — и ничего тебе не поможет, не найдешь даже кому и на кого жаловаться… В первые послевоенные годы был установлен такой порядок освидетельствования инвалидов: все, даже те, кто потерял на фронте руку, ногу, глаз, должны были каждые полгода — словно они могли отрасти — проходить ВТЭК. Без этого пенсия не возобновлялась. А каково было калекам, живущим в селах, добираться к определенному дню в районные центры, где заседала ВТЭК!
Нет, не понаслышке мы знаем, что в реальности представляла собой сталинская неустанная «забота» о ветеранах войны, о которой нынче произносят громкие пылкие речи на митингах «патриотов» и «левых».
Не хочу быть ложно понятым: я вспомнил о прошлом не для противопоставления дням нынешним. О сегодняшнем положении дел, о том, что и как оно повторяет из того безрадостного прошлого, когда к участникам и инвалидам войны относились как к быдлу, с которым можно не считаться, от которого разными способами надо избавляться, речь впереди…
Стоит, однако, выяснить, почему Сталин (здесь, пожалуй, точнее было бы говорить сталинский режим) с таким подозрением и страхом относился к фронтовикам. Ведь это были люди, которые не на словах, на деле, не щадя себя, защищали родину. Сейчас очень часто говорят, что страх у наших властителей вызывало то, что участники войны увидели, что во многих странах, которым мы должны были нести освобождение от фашистов, живут лучше, чем мы. Наверное, как это поразило освободителей, которым долгие годы внушали, что мы живем прекрасно, а за рубежом сытая жизнь только у помещиков да капиталистов, какие породило настроения, с тревогой докладывали «наверх». И тут одна из причин того, что вскоре начавшаяся кампания борьбы с «низкопоклонством» сразу же достигла своей тупостью и мракобесием геркулесовых столпов, породив великое множество анекдотов, часть которых, не потеряв актуального смысла, дожила до наших дней. Понятно, что этот зарубежный опыт армии сыграл свою роль, определяя отношение властей к фронтовикам, но в «зарубежном» походе участвовали не все, кто воевал, было немало и тех, кому пришлось из-за ранений кончить армейскую службу раньше. И в некоторых странах — в разоренной войной и оккупацией Польше, в бедняцкой Румынии — положение немногим отличалось от нашего, разве что «колхозного» опыта у них не было.
Я хочу этим сказать, что у властей была и другая, как мне кажется, более важная причина настороженно относиться к людям, вернувшимся с войны. Вспоминая самую тяжелую пору вражеского нашествия, Илья Эренбург в своей мемуарной книге свидетельствовал: «Обычно война приносит ножницы цензора; а у нас первые полтора года войны писатели чувствовали себя куда свободнее, чем прежде». Здесь речь идет не только о присмиревшей в тяжелое время цензуре: правды жаждал сражавшийся за свою независимость и свободу народ. Она была ему нужна как воздух, как нравственная опора, как духовный источник сопротивления. Вот и цензура с этим вынуждена была считаться… И не только писатели почувствовали себя свободнее, то было возникшее мироощущение людей, осознавших, что защищают, за что сражаются. Ощущение обретаемой, осознаваемой в ходе ожесточенных сражений свободы возникло у многих, очень многих людей. Василь Быков писал, что во время войны мы «осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства». Этот важный итог пережитого в трудную годину бедствий изменил мироощущение многих (я бы осмелился даже сказать народа).
