Теодор Драйзер - Статьи и выступления

Мне уже стукнуло сорок; немалый кусок жизни остался у меня за плечами. Сейчас, впав в нужду, я живу на другом берегу реки, в Нью-Джерси, напротив нижней части Манхэттена, где величественная громада Вулвортского небоскреба дерзко вонзает свой серый шпиль в самую гриву облаков. И хотя мое жилище значительно ближе к этому зданию, чем, скажем, Пятая авеню, однако я — обитатель самой нищей, самой глухой окраины города Нью-Йорка. Мои соседи — преимущественно поляки и венгры; и они говорят на странном жаргоне, которого я не понимаю, а их образ жизни мне, при всей моей бедности, кажется унизительным. У меня, в моей однокомнатной квартирке, из окна которой открывается вид на дровяной склад и на реку за ним, все-таки можно заметить кое-какие попытки человека, живущего духовными интересами, украсить свое жилище, а за стеками дома я не вижу ничего, кроме тяжелого, однообразного, изнурительного труда.

Неподалеку от нашего дома находится церковь — большое желтое здание, возвышающееся над дешевыми дощатыми домишками, разбросанными вдоль грязных немощеных улиц, которыми славятся Нью-Джерси и Хобокен. В этой церкви я, при желании, могу послушать мессу в великолепном исполнении, поглядеть на сверкающие алтари, на многоцветные витражи, на молящихся, что пришли к исповеди и, верные благочестивому обету, ставят свечи перед изображениями святых. А если я отправлюсь туда в воскресенье, чего, признаться, я почти никогда не делаю, то непременно услышу, что есть Христос, который отдал за нас жизнь и был сыном бога-отца, вечно живого и правящего миром ныне и присно и во веки веков.

Я не возражаю против этой доктрины. Ее проповедуют в сотнях тысяч церквей во всех уголках земного шара. Но я принадлежу к разряду тех чудаков, которые не способны прийти ни к какому решению. Я читаю, читаю — почти все, что мне удается достать: книги по истории, философии, политике, искусству. Но я вижу, что один историк противоречит другому, одна философия опровергает другую. Авторы статей занимаются преимущественно тем, что отмечают недостатки и нелепости во всем, что у нас пишут или говорят; романисты, драматурги и авторы мемуаров преподносят нам либо бесчисленные описания разнообразных бедствий, либо весьма нелепые иллюзии относительно жизни, любви, долга, удачи и т. п. А я сижу у себя в комнате и — если у меня есть время — читаю, читаю и дивлюсь.

Ибо, друзья, по профессии я писатель или, по крайней мере, стараюсь им быть. Меж тем, пока я ищу ответа на вопрос, что же такое жизнь, я вожу трамвай за три доллара двадцать центов в день. Довелось мне быть и возчиком, и подручным в лавке у старьевщика, — за что только я не брался, чтобы не умереть с голоду. Красавцем меня не назовешь, и потому, должно быть, женщины не ищут моего общества, — так во всяком случае мне кажется. Короче говоря, я порядком одинок. Признаться вам, я изрядно трушу, когда мне приходится иметь дело с представительницами прекрасного пола. Слегка нахмуренные брови или чуть заметное пренебрежение, и я уже оробел, я уже вернулся к созданным моей мечтой бесчисленным прекрасным женщинам: они улыбаются мне, кивают, виснут на моей руке и шепчут о любви. Но шепот их навевает мне грезы столь восхитительные, столь блаженные, что я, увы, понимаю всю их несбыточность. Итак, в лучшие минуты моей жизни я сижу за столом и пытаюсь писать рассказы, которые, по мнению редакторов, — без сомнения столь же нищих, как я сам, — никому не нужны.

Я скажу вам, что заставляет меня думать, думать и думать: это, во-первых, мое социальное и материальное положение и, во-вторых, разница между моим взглядом на вещи и убеждениями тысяч других уважаемых граждан, которые сумели все для себя решить и которые, по-видимому, находят меня странным, замкнутым, мрачным субъектом, не разделяющим их удовольствий и интересов. Я смотрю на этих людей и думаю: «Ну что ж, слава богу, я, кажется, на них не похож!» — и тут же спрашиваю себя: «А может быть, я не прав? Может быть, я был бы куда счастливее, если бы стал таким, как Джон Спитовеский, или Джейкоб Фейхенфельд, или Вацлав Мелка — мои ближайшие соседи?» Спитовеский (если уж вы позволите мне коснуться личностей) — владелец табачной лавчонки за углом, маленький, грязный, замызганный человечек, который, боюсь, немедленно обратится в бегство, если вы предложите ему помыться. Он вечно курит свои излюбленные сигары по три цента пяток («Флор де Сиссел Грас»), роняя пепел главным образом в пространство между жилетом и серой в полоску рубашкой. Пучки жестких волос, торчащие у него за ушами, как бы посыпаны золотистым нюхательным табаком.

— Мистер Спитовеский, — обратился я к нему на днях. — Читали вы о беспорядках на рудниках в Колорадо?

— Я не читаю газет, — отвечал он, пожав плечами.

— Как? Совсем не читаете? — не успокаивался я.

— Да что в них — вранье одно. Летом иногда просматриваю отчеты о бейсболе.

— Так, так, — сказал я со вздохом. Потом, сам не знаю почему, может быть, потому, что меня все-таки интересуют мои соседи, спросил: — Вы католик?

— Я не принадлежу ни к какой церкви. И в политику тоже не лезу. Есть у нас такие — страсть любят драть глотку насчет политики, а у меня на это времени нет. У меня лавка.

Однако, наблюдая изо дня в день, как он стоит в дверях своей лавчонки, прислонившись к косяку, или сидит перед домом на скамейке, покуривая сигару, в то время как его угрюмая тщедушная жена чистит картофель, шьет или нянчит ребятишек, я никак не могу понять, почему у него «нет времени».

Джейкоб Фейхенфельд и Вацлав Мелка в некотором смысле мои друзья, и я порой завидую им, — тому, что они так на меня не похожи. Первый — мясник, к которому я бегаю за отбивными котлетами и поросячьими ножками для моей квартирной хозяйки, миссис Вскринкуус; второй — содержатель питейного заведения, на окнах которого написано: «Вины, вотка». Джейкоб, как всякий порядочный мясник, — здоровенный, широкоплечий детина. Он окидывает меня сочувственным взглядом, справляясь: «Ну как, вот столько — хватит?» — и тут же добавляет, что у него припасен хороший кусочек свежей печенки или бычьего языка, которые, как известно, очень любит миссис Вскринкуус. Жизненная философия мистера Фейхенфельда неплохо, мне кажется, отражена в следующем любопытном факте: на каждую мою попытку завязать с ним беседу на отвлеченную тему он неизменно, хотя и вполне дружелюбно, отвечает: «А я почем знаю» или: «А я об этом что-то не слыхал».

Однако, если уж искать примеры тупого, безразличного восприятия действительности, то никто, пожалуй, не может в этом смысле перещеголять Вацлава Мелку, счастливого обладателя «Вин и вотки». Летом, в те часы, когда торговля идет не слишком бойко, он тоже появляется порой в дверях своего кабака, чтобы полюбоваться на божий мир. Это темноволосый, темноглазый, смуглый, приземистый человек, поляк по национальности. Голова у него похожа на деревянную, почти плоскую сверху втулку, прочно и довольно ловко вбитую в плечи. У Мелки есть жена — неряшливое, забитое, бессловесное создание — и трое детей, которым эта кабацкая жизнь не приносит, по-видимому, особого вреда. Как-то вечером, скинув пиджак и небрежно облокотившись о липкую стойку, Вацлав Мелка следующим образом сформулировал свои правила морали: не лгать и не красть, когда имеешь дело с друзьями; не убивать и не пускать в ход кулаки… по пустякам; не поддаваться на удочку попов и сестер из Армии спасения, которые вечно суют нос не в свое дело.

— Ты когда-нибудь читаешь книги, Мелка? — спросил я его как-то раз, после того как мы во всех подробностях обсудили последнюю потасовку на нашей улице.

— Читал одну. Про парня, который убил женщину. Теперь мне некогда. Прежде я работал банщиком, тогда времени хватало. Только это давно было. Книги мне ни к чему.

Мелка, впрочем, считает, что свалял дурака, приехав сюда.

— Один парень посоветовал мне купить эту пивнушку, вот я и застрял здесь. Концы с концами свожу. Но если жена помрет, пожалуй, вернусь к старой профессии.

Я уверен, что Мелка не желает смерти своей жене. Потому что в конце концов это мало что меняет.

Но по ту сторону реки предстает моему взору иная картина, которая волнует меня сильнее, чем все, что окружает меня здесь, ибо она кажется отсюда необычайно красивой и заманчивой. Я вижу высокие стены сказочного города. Мне чудится звон неисчислимых сокровищ в банках, гудки автомобилей, фанфары кипучей, созидательной, деловой жизни. По ночам мириады огней как бы подмигивают мне, восклицая: «Почему ты так беспомощен? Так бездеятелен, так беден? Почему ты живешь в такой жалкой дыре? Почему бы тебе не переправиться через эту реку, не влиться в эту огромную бурлящую толпу, не проложить себе путь к успеху? К чему стоять в стороне от этой грандиозной игры материальных интересов и притворяться, что тебе нет до нее дела, что ты выше ее?»