Константин Леонтьев - А.И. Кошелев и община в московском журнале «Русская мысль»

В одном из последних номеров «Варшавского дневника», в передовой статье, посвященной почти исключительно вышеназванному журналу, редакция наша обещала представить те в высшей степени важные возражения, которые делает г. Кошелев на желание «Русской мысли» обратить обязательную крестьянскую общину в свободный союз на основании общего землевладения.

Вот изложение письма г. Кошелева. Как ни старались мы из «газетных» соображений сократить это письмо, но оно до того содержательно, что жалко было из него хоть что-нибудь выбросить.

Г. Кошелев, обращаясь к редактору, просит разъяснения вопросов и сомнений, возбужденных в нем некоторыми выражениями во вступительной статье к «внутреннему обозрению» январской книжки названного журнала. Печатая письмо А. И. Кошелева, редакция «Русской мысли», в предупреждение тех сомнений и возражений, которые могут возникнуть в уме читателей журнала, обещает дать «ясный ответ» на замечания г. Кошелева в следующей книжке.

Как видно из письма, г. Кошелев остановился главным образом над тем местом упомянутой статьи (стр. 88 и 89 «внутреннего обозрения»), где сказано следующее: «Надо поднять в русском народе уважение к личности, поглощенной теперь косною средою. Защищая общину, «Русская мысль» будет стоять за ее постепенное превращение в свободный союз на основе общинного землевладения; выдвигая артельное начало, наше издание выше всего поставит честный личный труд… Содействовать живому и плодотворному росту личности и отстаивать наше самоуправление – вот, следовательно, главные задачи, поставленные для внутреннего обозрения нашего журнала».

Выразив надежду, что недоумения, легшие в основу его замечаний, происходят от каких-либо недоразумений, а не от действительного разномыслия по одному из самых существенных вопросов нашего быта, г. Кошелев констатирует тот факт, что, несмотря на достаточное и даже чересчур сильное развитие личности на Западе, довольства в народе там мало, – чему очевидным доказательством служит все более и более распространяющиеся и утверждающиеся социализм и коммунизм. Главную причину этого повсеместного на Западе явления автор письма усматривает в эгоизме, который в настоящее время достиг в цивилизованной Европе геркулесовых столбов. Этот эгоизм, этот страшный недостаток в социальном или общинном духе, или, просто говоря, в любви к ближнему, является, по выражению автора, злейшею язвою, разъедающею современную общественную жизнь на Западе. Учреждение больниц, богаделен, школ и т. п., установление налогов в пользу бедных, издание законов в видах уравнения всех граждан в пользовании всякими гражданскими правами – все это, говорит г. Кошелев, делается вовсе не по внутреннему влечению законодательствующих и распоряжающихся, вовсе не из любви к ближнему, а просто «по необходимости, ради успокоения, умиротворения бедствующего люда и сохранения за властвующими и богачами ими владеемого». Приходя, на основании этих соображений, к заключению, что «настоящего общинного духа в цивилизованной Европе нет», г. Кошелев доказывает, что этот дух, к счастью, сохранился до настоящего времени на Руси. Существование это, по его словам, доказывается «не только сохранением общинного устройства в крестьянстве, но даже в нас, в интеллигенции, совершением, при нашем участии и с ущербом нашим интересам, освобождения крестьян, единогласным всех земств отзывом о распространении податных обязанностей на все сословия и живым участием, принятым нами в борьбе единоплеменников и единоверцев наших на Балканском полуострове, за освобождение их от турецкого ига». При этом автор спрашивает: где в цивилизованной Европе страдания славян возбуждали такое бескорыстное сочувствие, основанное лишь на внутренней потребности помочь ближнему? «На наших глазах, – говорит он, – почти все – английская, французская и немецкая – журналистики высказывали сочувствие туркам угнетающим, а не угнетенным славянам. И все отчего? Оттого, что там личность, ее требования и стремления донельзя развиты, что эгоизм там преобладает и что до других людей там никому нет никакого дела».

Г. Кошелев, однако, вовсе не против личной деятельности, личной свободы, личной самостоятельности; напротив того, «мы глубоко убеждены», говорит он, «что без них не может быть и общинной деятельности, свободы и самостоятельности; но первые существуют и развиваются в человеке сами собою, а последние хотя человеку и прирождены, но лично в нем подавляются как внешними обстоятельствами, так и собственными его себялюбивыми влечениями».

Переходя затем к общине в России, г. Кошелев говорит, что, к великому счастию, общинное устройство, общинное землевладение, а пуще всего – общинный дух сохранились у нас в крестьянстве; что наша интеллигенция долго не хотела и знать их, а потому и не могла их ценить; даже всячески старалась – славу Богу, безуспешно – им противодействовать и их искоренять, считая их «остатками варварства, препятствиями к нашему развитию и преуспеянию»… «Теперь, – продолжает автор, – в деятельности нашей интеллигенции происходит поворот: она ищет узнать общину, чувствует к ней любовь и уважение и желает содействовать ее усовершенствованию». Почему же, однако, интеллигенции нашей так трудно проникнуться духом общины? Г. Кошелев говорит, что интеллигенция видит только «факты, отдельные достоинства и недостатки общины», потому что изучает ее «по внешним ее явлениям» и смотрит на нее «в свои еще иноземные или искусственно изготовленные очки»; а это, по мнению автора, происходит главным образом оттого, «что наше общинное устройство, хотя в существе своем совершенно просто, но в применениях к делу чрезвычайно разнообразно». К сожалению, этого разнообразия, а главное того, что «одно в нем существенное есть дух, его одушевляющий, дух братства, покорности власти и глубокой преданности Церкви Христовой», многие из говорящих и пишущих об общине, и даже из людей душевно и умственно к ней расположенных, не сознают. Так, говорит автор, «крестьянские миры, на сходах, делят землю, разлагают сборы и повинности и устанавливают разные внутренние порядки вполне своеобразно, а вовсе не по одному какому-либо шаблону», так что часто «смежные общества действуют в этом отношении так, как будто тысячи верст их разделяют. Для крестьян главное – установить свои дела так, как для них уравнительнее, удобнее и справедливее, и они вовсе не заботятся об однообразии и приглядности их порядков и о том, чтобы они были угодны посторонним». «Правда, – прибавляет г. Кошелев, – теперь, по милости волостных писарей и присутствий по крестьянским делам, вводится бюрократизм и в крестьянском самоуправлении; правда, теперь в угоду начальства, по требованиям старшин, составляются странные, часто нелепые приговоры, но тут община ни при чем: сила солому ломит, сила – уму могила»…

Далее автор ставит вопрос: существует ли в действительности тот общинный гнет, от которого наша интеллигенция в настоящее время стремится освободить личность, и не более ли он воображаемый, чем действительный? И там, где он и имеется на деле, исходит ли он из существа общины или из злоупотреблений, в нее вкравшихся? «Разве в конституционных монархиях и республиках, – говорит г. Кошелев, – не бывает гнета, тирании одних над другими и разве можно, ради этих случайных обстоятельств, осуждать эти образы правления и приписывать им то, что вовсе из их существа не истекает?» «В существе нашей общины, – продолжает он, – вовсе не заключается гнета над личностями, а, напротив того, в ней имеется не только полная их независимость, но и полная их самостоятельность, без чего и сама община хиреет и ослабевает… Самовольщики возможны только потому, что наш народ пригнут нуждою, безграмотен и что сперва и долгое время крепостным правом, потом посредниками, а теперь исправниками и непременными членами он приучен ко всевозможным самоуправствам и нарушениям справедливости». На настоящих крестьянских сходках, говорит г. Кошелев, особенно в северных губерниях, дела решаются просто, разумно и согласно с личною волею лучших людей общества. Автору случалось присутствовать при суждении крестьян и по делам, подлежащим решению по совести, и по делам, где выгода и удобство имели главное значение. «По первым, – говорит он, – решения были скорые и почти единогласные; по последним дольше спорили, иногда откладывали постановление приговора до другого дня, но все-таки решали умно и согласно желаниям большинства. Большинство же высказывается тем, что меньшинство – или умолкает, или уходит домой. Конечно, бывают решения и несправедливые, и нелепые, но, спрашивает автор, «разве парламенты, советы, собрания и комиссии в этом отношении безупречны и непогрешимы?»…