Александр Шубин - Ритмы истории

Произвол толкований и аналогий сегодня превзошел «исторический волюнтаризм» времен господства марксизма–ленинизма. Сегодня «в истории разбирается каждый». Публицисты и бизнесмены, режиссеры и государственные деятели находят в истории доказательства своей правоты уже совсем независимо от данных исторической науки. Еще бы — ведь в нашей стране она «скомпрометирована марксизмом–ленинизмом».

Между тем уже сама смена периодов, в которых отечественная элита ищет источник исторического опыта, говорит о существовании некоторых интересных исторических закономерностей. В 1990–1991 г. «общественность» заболела Столыпиным. Былой «реакционер» и «вешатель» превратился в пример для подражания «левых» и «правых». Затем в августе 1991 г. по понятной причине в центр внимания переместилась февральская революция. Дальше заговорили об опасности «нового октября», а после «мятежа» 1993 г. руководители страны и Петербурга вдруг вспомнили о Кронштадтском «мятеже». И, наконец, анализируя экономическую ситуацию, сложившуюся в стране весной 1994 г., О.Лацис писал: «Это — ситуация, которой наша промышленность не знала лет семьдесят, со времен кризиса сбыта 1921–1924 гг.»[1] Тут мы видим уже не публицистическое сравнение, а констатацию экономического факта. Вслед за революционными событиями, закончившимися в 1921 и 1993 гг., возникла на редкость похожая экономическая ситуация. Такая смена в хронологическом порядке интересующих посткоммунистическое общество «аналогий» может говорить о том, что сами эти аналогии не случайны и вызваны к жизни более глубинными процессами. Понимая всю условность аналогий, попробуем использовать их в качестве «лакмусовой бумажки» для поиска более глубоких закономерностей.

Как–то раз мне понадобилось составить характеристику одного государственного деятеля недалекого прошлого. Получилось примерно следующее: «Руководя сверхдержавой, проводил жесткую внешнюю политику, балансировал на грани мировой войны, не останавливался перед интервенцией для поддержки своих сателлитов. Внутри страны положение его было неустойчивым, приходилось постоянно лавировать между противоборствующими кланами, проявляя чудеса политического искусства. Для укрепления своего авторитета среди широких слоев населения и усыпления бдительности политических противников использовал амплуа «простака», близкого обычным людям, их покровителя. Отличаясь личной нетерпимостью, в то же время выступал против массового преследования инакомыслящих. Всеми доступными способами подавлял выступления трудящихся на экономической почве. При этом экономические трудности часто были следствием его собственного волюнтаризма. На завершающем этапе его правления авторитет среди населения падал, усилились противоречия с собственным аппаратом и военными кругами. Это привело к поражению в борьбе за власть.»

Кто это? Читатель, знакомый с отечественной историей ХХ века уже узнал противоречивый образ Никиты Хрущева. Ни Ленин, ни Сталин, ни Брежнев, ни Горбачев в этот портрет «не вписываются». Но все дело в том, что характеристика составлялась на руководителя другой сверхдержавы — на президента США Гарри Трумэна.

Совпадение? Может быть. В истории случается немало знаменательных совпадений. Попробуем сравнить преемников Хрущева и Трумэна. Период правления Л.Брежнева получил наименование «застой». Это было, пожалуй, наиболее консервативное правление в России с 1917 г. А вот что писал журнал «US news and world report» в канун выборов, которые привели к власти преемника Г.Трумэна Д.Эйзенхауэра: «После выборов 1952 г., независимо от того, кто победит — Стивенсон или Эйзенхауэр, — Белый дом займет самый консервативный президент за последние 20 лет».[2] После Трумэна Америка тоже неотвратимо шла к консервативному правлению. Более того, в 1976 г., когда о правлении Брежнева еще не говорили как о «застое», советский историк Э.Иванян писал: «Что же можно сказать о внутриполитическом курсе Дуайта Эйзенхауэра? Американские историки и обозреватели позже отзывались о годах его пребывания на посту президента как о «периоде застоя» в области внутренней политики американского государства»[3]. Снова совпадение? Приговор, произнесенный над временем Брежнева — только повторение характеристики периода Эйзенхауэра. Впрочем, экономически и время Эйзенхауэра, и время Брежнева характеризуется экономическим ростом. При Брежневе уровень жизни был выше, чем при каком–либо другом правителе России.[4] Здесь «застой» весьма условен.

Продолжим наше сравнение. После Д.Эйзенхауэра к власти в США приходит Д.Кеннеди — более динамичный лидер, пытающийся провести реформы, способные обновить Америку, покончить с застоем. Президент вступает в конфликт с ВПК и хозяйственными руководителями, расистами и левыми радикалами. Он бросает вызов геополитическому противнику и подводит мир вплотную к грани военного столкновения. Но в то же время этот лидер был готов при благоприятных условиях отказаться от «холодной войны». В стране начинается массовое движение в защиту гражданских прав, расовые столкновения, сексуальная революция и «революция менеджеров», которые начали брать собственность под свой контроль. Конфликты, сдерживавшиеся консерватизмом предыдущего правления, выходят наружу. В 1963 г. начавший преобразования президент уходит в мир иной. Но начавшиеся с его приходом к власти процессы не заканчиваются — американская «перестройка» еще не была завершена, и гибель президента не могла остановить социальной конфронтации. Преемник Д.Кеннеди Л.Джонсон проводит внутриполитический курс своего предшественника, лавируя уже не между партийными группировками, как Трумэн, а между массовыми движениями, вступившими в ожесточенную, подчас кровавую борьбу. На фоне социально–политического кризиса Америку потрясают этнические бунты, столкновения демонстрантов с полицией, террористические акты.[5]

Лидеры СССР времени перехода от «застоя» к «перестройке» не пали жертвой покушений (по крайней мере, по общепринятой версии). Андропов и Горбачев (а отчасти и Черненко, несмотря на его меньший динамизм) в 1983–1986 гг. решали во многом те же проблемы, что и Кеннеди, — отражение натиска геополитического противника, наращивание вооружений при одновременном поиске возможности снизить накал «холодной войны» и нащупать выход из ловушек, расставленных противником в «третьем мире» ; осторожные попытки ограничить всевластие военно–промышленных монополий, борьба с мафией, «кадровая революция» в бюрократической среде. На раннем этапе конфронтации противники не смогли нанести генсекам такой же показательный удар, какой получил Кеннеди. Потом социально–политический кризис вышел из–под контроля, и Горбачев стал играть роль Л.Джонсона, от которого уже не так много зависело (соответственно, и смысл покушения терялся). В остальном сказанное о Д.Кеннеди и Л.Джонсоне (а точнее, о периодах их правления) относится также к Андропову и Горбачеву (к «Ускорению» и «Перестройке»), а также ко времени правления Б.Ельцина до 1993 г. Поведение руководителя страны отражает динамику социальных процессов, идущих в ней (иначе правитель не в состоянии удержаться). Не случайно мы именуем исторические периоды в честь правителей — «эпоха Екатерины», «викторианская эпоха», «хрущевский период», «время сталинизма». Сходство портретов лидеров СССР и США соответственно в 1953–1991 гг. и 1945–1968 гг. говорит о том, что эти страны проходили в эти отрезки времени сходные этапы развития. Конечно, характер этого сходства может быть различен, возможно — поверхностен. Но все же его следует как–то объяснить.

Однако, если взглянуть на период, предшествующий 1953 г. в СССР, мы увидим, что ничего подобного в США не было (если не считать гораздо более слабую волну преследований инакомыслящих («маккартизм»), которую можно сравнить скорее с преследованиями диссидентов в СССР в 50–60–е гг.). Однако в такой европейской стране, как Германия, мы легко найдем убедительную аналогию сталинизму. Тоталитаризация общества — явление, которое отличает историю двух групп индустриальных стран друг от друга. Но как только мы делаем еще один шаг назад, выяснится, что тоталитарный режим — всего лишь «зигзаг» истории. Российский НЭП — модель государственно–регулируемой рыночной экономики. Но именно государственно–регулируемая рыночная экономика возникла в США в правление Рузвельта. Российский НЭП стал своего рода «полигоном» индустриальной цивилизации, опыт которого использовался другими странами.[6]

Здесь следует сказать несколько слов об индустриализме, который часто присутствует в социологической литературе под псевдонимами «капитализм» и «реальный социализм». Мы считаем оба эти термина не совсем удачными, так как они представляют лишь две формы одного и того же структурного явления: роста, а затем и доминирования ИНДУСТРИАЛЬНОГО УКЛАДА — системы социальных отношений, основанных на специализации, отчуждении и управлении человека человеком во всех сферах его деятельности. Под индустриальной цивилизацией, индустриальным обществом и индустриальной экономикой здесь и далее понимаются цивилизация, общество и экономика, в которых существует быстро растущий или доминирующий индустриальный сектор. Таким образом, индустриальным мы будем называть и раннеиндустриальное (аграрно–индустриальное) общество, в котором отчуждение работника от средств производства уже началось, уже приняло необратимый характер, но еще не закончилось.