Берлин — ближайшая к границам Советского Союза империалистическая столица. Бремя расплаты за империалистическую войну основной своей тяжестью легло на плечи германского пролетариата, который, несомненно, в силу этого является в настоящее время наиболее революционным в Западной Европе. Берлин, столица Германии, не только административный: центр могущественнейшего капиталистического государства с шестидесятимиллионным населением, но и громадный промышленный город.
По числу жителей Берлин занимает четвёртое место среди мировых городов.
По площади он — третий, уступает только Нью-Йорку и Лондону.
В обширных берлинских пределах расположено не мала крупных и замечательных предприятий. Гигантские тепловые электрические станции, электрические машинные заводы, турбинная фабрика, паровозостроительный завод, металлообрабатывающие, химические, конфекционные и прочие предприятия в таком изобилии, что их хватило бы, чтобы составить цветущую промышленность любой небольшой страны.
Классовые противоречия между господствующей буржуазией и эксплоатируемым пролетариатом выявлены в Берлине с потрясающей очевидностью. Они резко бросаются в глаза каждому приезжему, которому случится побывать в различных частях города. Они поражают всякого советского гражданина, впервые попавшего в Берлин, забывшего или никогда не видавшего отвратительных картин капиталистического неравенства.
Рабочие и промышленные районы Берлина внешним своим видом и оборудованностью сильно отличаются от кварталов торговых и в особенности от тех, где живет буржуазия. Улицы, отведенные под рабочих, выложены гранитной брусчаткой, буржуазные же кварталы сплошь залиты асфальтом. Здесь в асфальте все — улицы, площади и дворы. Все, кроме тротуаров. В Германии тротуары не заливаются асфальтом. Их выстилают большими каменными плитами или мозаикой из мелких камешков.
ЧТО СКОЛЬЗИТ ПО АСФАЛЬТУ БЕРЛИНСКОМУ
Асфальт берлинский, днем и ночью полируют и накатывают сто тысяч автомобилей. Неутомимо и настойчиво, из месяца в месяц, из года в год работают над уличным асфальтовым паркетом эти полотеры внутреннего сгорания. Результат их работы представляет собою, быть может, самую наглядную достопримечательность современного Берлина. Натертый пневматическими шинами, асфальт блестит, как черная полированная крышка рояля. В ясные дни на поверхности его между колес машин и ног прохожих вспыхивают и снуют солнечные зайчики. Вечером в черном асфальте встает второй отраженный Берлин. Уличные фонари вытягиваются вниз и кажутся длинными тонкими стержнями, свободно висящими в пространстве. Отражаются все источники света, витрины, подвижной огонь реклам, блуждающие огоньки такси, автобусов, трамваев.
В малоезжих улицах асфальт стоит, как освещенная вода каналов, и тихие живые кварталы преображаются на ночь в небывалую Венецию. Площади чопорно и ровно вымощены черными зеркалами. На живых артериях, переполненных движением, на бойких перекрестках свет дрожит и зыблется в глубине панели. Асфальт кажется влажным, мокрым, как после дождя. Под давлением шин и под ударами ног разбрызгивает искры.
Лучшая из всех центральных берлинских улиц — Тиргартенштрассе. Одну сторону ее образуют высокие, задумчивые липы огромного парка, раскинувшегося в самом центре столицы, как последний остаток некогда сплошных лесов, покрывавших древнюю провинцию Бранденбург. По другой стороне Тиргартенштрассе стоят кокетливо драгоценные каменные особняки финансовых королей, промышленных магнатов и виллы разных посольств. Они прикрываются небольшими, пестрозелеными цветниками и вычурными декоративными садиками, обнесенными железными решотками, на которых выведен самый хитрый узор, какой только способны сделать искуснейшие кузнецы-орнаментальщики старой промышленной Германии.
Тиргартенштрассе соединяет центр города с его богатейшей буржуазнейшей частью. В часы уличного половодья машины идут по ней сплошным потоком, по три в ряд, в ту и в другую сторону. Асфальт вылощен до того, что не только фонари, но и липы отражаются по самую маковку.
Аккуратные и сдержанные берлинские шоферы не выбрасывают руки на поворотах, как это принято у нас. Каждый автомобиль в Берлине снабжен небольшим автоматическим семафорчиком. Семафорчик поднимается и опускается, как-будто машет легким крылышком. Ночью, поднимаясь на поворотах, семафорчик зажигает красный огонек. Огоньки ракетами вспыхивают и летят на закруглениях по спирали. Одних автомобильных огней в Берлине достаточно было бы, чтобы освещать улицы.
Во второй половине 1923 года, после того как французы заняли своими войсками сердце Германии — Рурскую область, в которой сосредоточены каменноугольная, металлургическая и химическая промышленность, экономическое положение страны стало катастрофическим. Первый европейский миллиардер американской складки — Гуго Стиннес, разбогатевший на военной спекуляции, забрал в свои руки управление большинством немецких предприятий, а вместе и фактическое управление страной. Промышленность и торговля пришли в состояние застоя. Деньги неслыханно упали в цене. Миллион марок стал мелкой разменной монетой, счет шел на миллиарды и даже на биллионы. Фактическая заработная плата опустилась ниже прожиточного минимума, т. е. германский рабочий получал за свой труд меньше того, что нужно для поддержания жизни и для восстановления израсходованных на работе сил. Германский пролетариат, в буквальном смысле слова, должен был своею кровью и своею жизнью оплатить военную оккупацию Франции и "мирное" завоевание Германии Стиннесом.
К осени положение стало настолько напряженным, что рабочий класс Германии, несмотря на всю свою выдержку, выступил против буржуазии, хотя момент для такого выступления был в общем мало благоприятен и шансов на революционный успех было не много. В Кастрине, Гамбурге и Берлине произошли кровавые уличные бои. Они кончились поражением немецких рабочих и разгромом рабочих организаций. Но вместе с тем они показали изумительную стойкость германских пролетариев, их выдержку и отвагу в классовых боях. Осень 1923 года навсегда останется блестящей, хотя и печальной страницей в истории борьбы рабочего класса против буржуазии.
В августе месяце, накануне революционных выступлений, общее собрание берлинских фабзавкомов почти единогласно голосовало за объявление всеобщей забастовки. Забастовка не вышла всеобщей. Ее сорвали социал-демократы, не упустившие и на этот раз случая в самый грозный и в самый тяжелый для рабочего класса момент продать его интересы буржуазии. Однако многие фабрики и городские предприятия все же прекратили работу. На железнодорожных линиях, примыкающих к берлинскому узлу, рабочие волынили и вели систематический саботаж. Поезда приходили и уходили вне всяких расписаний. Буржуазный Берлин сильно лихорадило, а берлинские рабочие — желтолицые, высохшие от систематической голодовки, по-особому сверкали глазами и говорили необычайные слова. Возвращаясь домой с работы на своих велосипедах, они отпускали на центральных улицах шаркающей по панели разодетой толпе такие обещания, что тонконогие женщины в мехах шарахались в стороны, а тучные спекулянты спешили домой и торопясь принимали срочные меры к отъезду в какую-нибудь соседнюю, менее подверженную революционным волнениям страну.
К вечеру забастовала гигантская электрическая центральная станция в Моабите. Весь шикарный Запад до самого неба ушел в чернила осенней ночи. Дома стояли безглазые. Подъезды кафе, кинотеатров и ресторанов, лишенные: электрических слов и восклицаний, погрузились в глухое безмолвие. В гостиницах гостям выдавали вместе с ключом от номера парафиновую свечку в подсвечнике и коробку спичек. Вокзалы?.. Никто не мог сказать с достоверностью, отходят ли с них поезда или нет. Железнодорожные виадуки— мосты, по которым рельсовый путь пролегает среди городских домов, — пересекая площади и улицы, продолжали еще грохотать, но в черной мгле нельзя было различить, шум ли это от движения поездов или отдаленный гул, нарастающих революционных событий. Сплошными рядами пятиэтажные дома, как черные караваны каменных верблюдов, нервно шагая, ушли в беспредельное пространство пустынь. Безглазые, бесформенные, черные улицы умерли. И лишь одни автомобильные фары остались жить на этом свете.
В шикарной аллее улицы Курфюрстендамм забастовочная ночь чудила, как и везде. Раздвинула, разогнала неизвестно куда шпалеры домов, стволы деревьев вытянула вверх так, что в черноте нельзя было рассчитать, чем они кончаются. Уничтожила все. Только один асфальт не поддался. Блестел лощеный, белый от света, как лунный диск, как река расплавленного металла. Он шуршал, трепетал и искрился под тысячами автомобильных фар. Фары есть фары. Особого пристрастия к асфальту у них нет. С одинаковой старательностью освещают они все, что попадает в струю света — каменный край тротуаров и узорные цоколи фонарных столбов, стволы деревьев, чугунные столбики и гнутые прутья, ограждающие стриженые газоны. Но сильней и напряженней всего освещали фары человеческие ноги. В этот вечер они были такие нервные, торопливые и так неуверенно мелькали между развевавшимися полами одежды. На углах, на перекрестках не различимы были усиленные полицейские патрули. В освещенной полосе видна была лишь безукоризненно начищенная форменная полицейская обувь да тяжелые деревянные кобуры маузеров, понуро висевшие на зеленых самоуверенных полицейских задах. В эту ночь прохожие не останавливали друг друга, так как в густом мраке нельзя было отличить своего от чужого. Только одни автомобили, снабженные светящимися глазами, как глубоководные океанские чудовища, чувствовали себя превосходно и узнавали в лицо своих знакомых.
