Ознакомительная версия.
Ни Кант, ни Гегель, претендовавшие на объяснение всего на свете, в том числе и государственного устройства, тут нам не помогут – придётся философствовать самим.
Начнём с не подлежащих сомнению фактов. На путь апостасии – отпадения от Бога – Россия вступила на два с лишним века позже Европы. Но религиозное чувство остывает в народе не сразу – передаваемое из поколения в поколение, оно обладает инерцией. Это означает, что к началу двадцатого столетия если не в сознании, то в подсознании русского человека в большей мере сохранилась память о Христе и Его заповедях, чем у человека западного. Этим, в сущности, всё и объясняется.
Христос есть Второе Лицо Пресвятой Троицы – Бог Слово, о котором сказано: «Всё через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Иоанн 1, 3). Это не метафора, а раскрытие конкретного механизма миросозидания. Словом создавалась физическая материя: «И сказал Бог: да соберётся вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так» (Бытие 1, 9). Словом создано всё потрясающее разнообразие живой природы, так как особенности каждого вида определяет его геном, а геном есть не что иное, как слово четырёхбуквенного алфавита азотистых оснований, выстроенных в линейную последовательность в полимере ДНК. Слово имеет высокий творческий статус, оно – стержень всего мироздания, оно свято. Это прекрасно выразил Николай Гумилёв:
Ангел уж не взмахивал крылами,
Звёзды жались с ужасом к Луне,
Если, словно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для жизни низшей были числа…
Последняя строка и даёт нам ключ к ответу на поставленный вопрос. Числа – Доже важная вещь: они используются в точных науках, породивших современную технологию, они помогают регулировать хозяйственную жизнь и её основанными на манипуляциях с цифрами расчётами и подсчётами. Но цифра имеет лишь служебное значение, она лишена творческой силы, ибо сама сотворена, и сотворена Словом. Хотя Библия об этом не упоминает, но, конечно же, был момент, когда Бог предписал созданной Им неорганической материи «законы природы», то есть властвующую над ней цифру. Гумилёв был прав: числа предназначались для «низшей жизни», для регламентации поведения физического мира, а на людское поведение их компетенция не распространялась, здесь должно было господствовать Слово, которое однажды сошло на землю и основало «словоцентрическую» (она же «христоцентрическая», ибо Слово есть Христос, она же «христианская») цивилизацию.
Божье слово управляет христианским людским сообществом опосредованно, ибо Бога не видел никто никогда (Иоанн 1, 18); и только однажды Он явил себя в образе воплотившегося Единородного Сына, и больше не является. Посредником между Ним и людьми является созданная Им в день Пятидесятницы Церковь – она и доносит до христиан обладающее творческой силой Господне слово, В нём и заключается «жизнь и свет человеков» (Иоанн 1, 4). Но человек есть двухприродное существо, поэтому что‑то должно управлять и материальной стороной народной жизни. Что же? Разумеется, то же самое, что управляет и остальной материей, то есть числа. Но они тоже не могут администрировать напрямую, им, как и Слову, нужны посредники, и такими посредниками становятся светские власти, которые умеют всё подсчитывать и рассчитывать. Таким образом, жизнь христианского сообщества регулируют две власти: церковная занимается душами, а светская – телами. По Божьему замыслу они призваны дополнять друг друга и ни одна из них не должна пытаться подменить другую, действуя каждая в своей сфере на благо народа. Такое сотрудничество двух властей на базе разделения труда именуется Симфонией.
А теперь спросим себя, что будет, если в обществе вера в Бога начнёт охлаждаться, приближаясь к абсолютному нулю? Тогда Церковь перестанет восприниматься богоустановленным институтом, и её проповедь перестанут слушать, следовательно, народ потеряет возможность быть управляемым Божьим словом. Как же начнут развиваться события дальше?
Тут возможны два варианта. Первый: общество переходит на управление одной лишь цифрой. Это – классический капитализм, где всё регулируется «рынком». Второй вариант: лишившись управления Божьим словом, общество ищет ему замену и находит её в слове человеческом. Это – идеократия, подчинение жизни страны какому‑то учению, объявленному абсолютной истиной и ставшему государственной идеологией.
В каком случае будет избран первый, а в каком второй вариант? Если апостасийный процесс зашёл далеко и у людей исчезла уже внутренняя потребность в Божьем слове, общество изберёт первый вариант – перейдёт к буржуазному укладу жизни, где всем правит «чистоган», то есть цифра, а Церковь, которая перестанет играть какую‑либо реальную роль, оставят в качестве дани традиции и некоторой моральной отдушины. Такой выбор сделал Запад, и, хотя в не совсем очерствевших сердцах вначале это вызвало протест и антибуржуазные настроения находили своё выражение в создании социалистических партий и в художественной литературе, беспощадный «рынок» преодолел эти препятствия и только укрепился.
В случае же, когда воспоминания о Христе остыли не совсем и атеизм принят преимущественно рассудком, клюнувшим на пропаганду, будто «наука доказала, что Бога нет», переход к «рынку», как главному регулятору людских отношений, вызовет весьма болезненную реакцию общественного организма, какая описана Алексеем Толстым. Ибо в глубине народной души всё ещё сохраняется настоятельная потребность в Слове с большой буквы. И тогда единственным выходом из положения (ибо возврат к религии запрещён наукой) будет переход на управление словом с маленькой буквы, изречённым не Богом, а каким‑нибудь претендующим на знание истины человеком, – хоть суррогатным, но всё же словом, а не цифрой. Этот вариант избрала в начале XX века Россия, поскольку религиозное чувство не успело в ней выветриться в той степени, как на Западе, где этому выветриванию способствовала Реформация. Понятно, что в качестве суррогатного слова ей больше всего подходило такое, которое возбуждало в душе примерно те же чувства, что и учение Христа. А ловчее всех удалось мимикрировать это учение (конечно, только по внешнему виду) Карлу Марксу. Он и стал для нас предсказанным в Евангелии лже‑Христом (Матфей 24, 24). Но не сразу, а после многолетнего периода лихорадочного возбуждения и духовного разброда. И начался этот нервозный период лет за десять до наступления двадцатого века, когда в результате прозападных реформ Россия в первый раз вступила на путь ничем не сдерживаемого капитализма. По мере приближения нового столетия эта нервозность возрастала и в конце концов достигла апогея. Ярче и нагляднее всего она выразилась в искусстве, для которого начало двадцатого века стало Серебряным веком, вместившим в себя декадентство, символизм, футуризм, имажинизм, акмеизм, богоискательство, богостроительство, оккультизм, толстовство и прочие выверты. Во всём этом было много таланта, порой гениальности, но общая атмосфера была нездоровой, надрывной, как на пиру во время чумы. И самым лучшим индикатором нависающей угрозы служил внезапно возникший и сразу ставший чрезвычайно модным стиль, вошедший в историю под названием русский модерн. Он властно ворвался в живопись, книжную иллюстрацию, дизайн, прикладное искусство и архитектуру, сохранившую его до наших дней. Чтобы ознакомиться с ним, достаточно в Москве пройтись по району Старого Арбата. То и дело натыкаешься на змеевидные дверные ручки, на изысканный мозаичный или витражный растительный орнамент, на очарование перил, ступенек и козырьков, а дальше – ковровых лестниц с медными шишечками для прижимных прутьев и гибкого решетчатого обрамления лифтных шахт, приглашающих подняться куда‑то туда, где за дверью с дощечкой из червлёного серебра благоухающая духами дама «опускает боа на рояль».
Когда явление искусства принимает такие масштабы и такую определённость, оно не может быть случайным – за ним обязательно стоит что‑то серьёзное, относящееся к самой жизни. В русском модерне отразилась реальность столь серьёзная, что дальше некуда, – испытываемое всеми ощущение потери почвы под ногами. Многовековой уклад русского бытия рушился, а новый, предложенный капитализмом, вызвал идиосинкразию и отторгался нравственным чувством. Становилось нечем жить, а кончать самоубийством тоже не хотелось, и художественные натуры решили, что нашли выход: надо жить красотой – не красотой чего‑то , а красотой самой по себе. Искусство модерна есть красота как таковая, в которой главным моментом является именно стиль, приложимый к чему угодно, в том числе к мировосприятию и образу жизни. Художники модерна поверили утверждению Достоевского «красота спасёт мир» и стали лить свою стилизованную красоту на волнующееся море людских метаний и страхов. Страхи, кстати сказать, овладевали в то время и Европой, поскольку надвигалась Первая мировая война, и западное общество это чувствовало, поэтому и там родилось искусство ради искусства: в Германии югенд‑стиль, в Англии ар‑нуво, в Австрии и Голландии сецессион, во Франции, как и у нас, модерн, но в России, где напряжение было максимальным, это направление проявило себя ярче, чем в других странах и достигло более высокого художественного уровня.
Ознакомительная версия.
