* * *
Статья "Драма настроения" (о "Трех сестрах" Чехова) - одна из любопытнейших интерпретаций у Анненского. Это размышление об иллюзии и реальности, о равнодушии и ответственности человека перед самим собою и перед жизнью. Статья написана в 1905 г., и трактовка драмы Чехова во многом обусловлена объективно-историческими причинами. Это статья о героях Чехова, проверенных опытом первой русской революции.
Анненскому мучительно близок герой-интеллигент Чехова с его духовным одиночеством и чувством внутреннего неблагополучия, напряженным самоанализом и внутренней смятенностью, тяготением к религии и одновременно скептицизмом {Ср., например, стихотворение Анненского "В небе ли меркнет звезда..." с его письмом к А. В. Бородиной от 15 VI. 1904 (с. 457).}, с его вечными поисками положительного начала в жизни, то есть именно того, что сам Анненский называл ее "оправданием". Герой "Скучной истории" говорит: "...сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей мыслью или богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего" {Чехов А. П. Собр. соч.: В 12-ти т. М.: Художественная литература, 1955, т. 6, с. 324.}.
Напряженная мысль, страстно взыскующая "бога живого человека", пронизывает творчество Анненского и не находит ни ответа, ни успокоения. Как и герой "Скучной истории", Анненский знает, что "коли нет этого, то, значит, нет и ничего", и личная затаенная неприязнь к этому, так похожему на него человеку, прорывается в строках статьи "Господин Прохарчин" (см. с. 29). Проецируя на себя героев Чехова, Анненский "преодолевает" их в себе.
В 1905 г. для Анненского наступил момент, когда всецело уйти в искусство стало уже невозможно. Именно общественными событиями, которые тесно переплелись с судьбой Анненского, обусловлена его интерпретация пьесы Чехова.
Верный своему методу, Анненский развивает мысли-импульсы, не до конца реализованные в пьесе, и, выходя за ее пределы, показывает, что поиски "оправдания" для ее героев есть не что иное, как игра в жизнь, подмена реальности - "литературой", иными словами, - бесплодной мечтой. В этой субъективнейшей из статей Анненского слово "литература" играет роль смыслового сигнала: в контексте статьи "литература" - это неучастие в действительной жизни, равнодушие к ней и пассивность, граничащие с душевной аморфностью.
Игра в жизнь, по меткому наблюдению Анненского, не требует определенности нравственной позиции, но ее требует подлинная жизнь, в которой герои пьесы не участвуют. Неоднократно возвращаясь в своих статьях к этому вопросу, критик развенчивает индивидуализм, душевную аморфность, безжизненность чеховских героев, и потому в общем контексте его статей "Драма настроения" воспринимается как реквием современной Анненскому интеллигенции.
Знаменательна внутренняя параллель, которую проводит критик между героями Чехова и Наташей из пьесы Горького "На дне", определяя характерологическую особенность "мечтательного" отношения к жизни: "Трудно для современной русской души выдумать символ более трепетный и более жуткий, чем Наташа, сестра Василисы Костылевой. Совершенно как она, и мы все с какой-то трагической наивностью все ждем. "Вот случится что-нибудь... тоже небывалое, приедет кто-то... кто-нибудь особенный...". И как она, в то же время отлично знаем, что ничего у нас в будущем нет" ("Драма на дне", с. 78). Это все та же "Москва" чеховских героев, все тот же deus ex machina, которые дают последнюю иллюзию смысла жизни, хотя в них уже не верят, а только имитируют веру.
Поисками активного начала в жизни обусловлен пристальный интерес Анненского к Горькому. Критику несомненно импонируют сильные люди Горького, если даже их энергия направлена не на разумное созидание. Вероятно, их активность и внутренняя свобода кажутся ему перспективнее и, быть может, даже нравственнее, чем бесплодная рефлексия и самообман чеховских персонажей. Он пишет о героях Горького: "Они становятся пьяницами или кулаками вовсе не потому, чтобы водка и кулачество были для Горького нормальными разрядниками для энергии его сильных людей, а потому, что водка и власть дают хоть суррогат жизни, а мы можем дать только ее отрицание, предлагая людям на выбор или канитель, или мораль рабов" (с. 78). "Мы" - то есть люди, подобные героям Чехова, и внутреннее отталкивание от них не раз прозвучит в статье "Драма на дне".
Завершив работу над статьей "Драма настроения", Анненский писал Е. М. Мухиной: "...я не люблю Чехова и статью о "Трех сестрах", вернее всего, сожгу..." (с. 460). По-видимому, Анненскому казалось, что эта статья не выявила в полной мере его "нелюбви" к Чехову, не вскрыла причины этой нелюбви.
И в самом деле, в статье Анненский полемизирует не с Чеховым, а с его героями. Предваряя анализ пьесы, он пишет: "...Чехов чувствовал за _нас_, и это _мы_ грезили, или каялись, или величались в словах Чехова. А почему мы-то такие, не Чехову же и отвечать..." (с. 83). Может быть, Анненский действительно не включил бы "Драму настроения" в "Книгу отражений", если бы ему не удалось мотивировать своего отношения к Чехову в статье "Господин Прохарчин", написанной, очевидно, очень скоро после "Драмы настроения", но помещенной в книге (в связи со строго продуманной композицией ее) намного раньше этой статьи.
В статье "Господин Прохарчин" важны не только явные и скрытые противопоставления Чехова Достоевскому, но и сближения Чехова с поздним, "умирающим" Тургеневым, последние произведения которого, как говорилось выше, Анненский находил эстетскими. Вводя в статью "Господин Прохарчин" свой критерий "истинной трагедии", Анненский показывает, как не соответствует, с его точки зрения, этому критерию "столь возвеличенная в наши дни чеховщина" (с. 28), которая осмыслена им как искусственная подмена жизни "литературой". Если вернуться к словам Анненского о том, что жизнь чеховских героев - не настоящая жизнь, а "_литература_, которую они выдают или и точно принимают за жизнь" (с. 82), то смысл противопоставления Достоевского Чехову становится ясен.
Авторский голос Чехова подчас неразличим в его произведениях, и это создает иллюзию бесстрастия автора. Анненский либо не захотел понять, что это иллюзия, отождествив метод писателя с его позицией, либо не принял самого метода. Поэтому чеховское, как правило, он отождествляет с "литературным", то есть с "искусным сочинительством". Уже не герои Чехова, как в статье "Драма настроения", вызывают протест Анненского, а сам Чехов, не определивший, по мнению критика, позиции по отношению к героям своих произведений и тем самым оправдавший, эстетизировавший все то отрицательное, что видит в них Анненский.
Нужно отметить, что такое отношение к Чехову разделялось в ту пору многими, в том числе писателями и критиками самых разных направлений. Л. Толстой, прочитав "Даму с собачкой", записал в дневнике: "Это все Ницше. Люди, не выработавшие в себе ясного миросозерцания, разделяющего добро и зло" {Цит. по кн.: Л. Н. Толстой о литературе. М., 1955, с. 492.}. Отрицательно относились к Чехову критики народнического направления и многие символисты. На причины непонимания Чехова очень точно указал в 1904 г. С. Булгаков: "Наиболее часто и настойчиво ставится Чеховым этот вопрос не о силе человека, а об его бессилии, не о подвигах героизма, а о могуществе пошлости... ...то, от чего он болел, чем он был сам отравлен, считали предметом его проповеди, сливая автора с его героями, и создавалось и крепло это тяжелое недоразумение..." {Булгаков С. Чехов как мыслитель. - Новый путь, 1904, э 10, с. 41.}.
Между тем для самого Анненского нравственное начало в человеке, может быть, и было главной реальностью в безысходном одиночестве и хаосе жизни. Поэтому все, что связано с "литературностью", "мечтательством", вызывает у него такое страстное личное неприятие.
Проблема игры в жизнь, поставленная в "Драме настроения", достигает предельной концентрации в более поздней статье "Мечтатели и избранник" с ее сарказмом, беспощадно развенчивающим мечтательный "восторг беспредметного великодушия" и самую идею бесплодной мечты. Несомненно соотнося эту статью с проблемой чеховского героя, Анненский подходит к решению вопроса об оправдании жизни. Вопрос этот представлен им в двух аспектах: с одной стороны, как оправдание художника, достижимое лишь в творческом "обладании жизнью". С другой - как оправдание человеческой жизни вообще. По Анненскому, путь к последнему - в преодолении индивидуализма, внутреннего "подполья" {Не исключено, что статья "Мечтатели и избранник", раскрывающая, между прочим, и тему "подполья", в известном смысле - ответ К. Чуковскому, который в своей рецензии назвал Анненского "подпольным нигилистом" (см.: Чуковский К. Об эстетическом нигилизме. - Весы, 1906, э 3-4). Эта рецензия сильно задела Анненского (см. его письмо к С. А. Соколову, с. 468), но открытая полемика была чужда ему; внутреннюю же мы нередко обнаруживаем в специфических ассоциативных ходах его критической прозы, реже - в аллюзиях, направляющих мысль читателя в определенное русло.}, в действенной любви к жизни, в "безумном желании раствориться в ней до конца" {Это один из настойчивых лейтмотивов лирики Анненского. Ср., например: "О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне, / Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!" ("Мучительный сонет").}.
