По поводу трехсотлетнего “ига большевиков” вы с удовлетворением заметили: “На деле, правда, оказалось меньше”. А тогда, в двадцатых-то — “Да, я пел “Взвейтесь кострами, синие ночи!” Пионером не был, а пел. И “Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка” пел, хоть не был коммунистом. Пел все, что мне вбили в голову.” Да кто вбил-то, Михаил Андреевич, если вы даже не были пионером, не ходили на их сборы да слеты, не ездили в пионерские лагеря? Не правильнее ли сказать, что песни эти так прекрасны, так соответствовали духу времени, что их могли не петь только такие, как ваш таинственный кухонный трибун...
Вы признаетесь еще и в том, что во все свое беспартийное горло когда-то кричали “Ура Сталину!” Это когда же — при штурме Берлина? Или на съезде Союза кинематографистов, секретарем правления коего состояли? Или при вручении вам Государственной премии? Хорошо бы уточнить. Я лично, коммунист, ни разу в жизни этих слов раньше не кричал, но теперь, когда на фоне президентов-предателей, премьеров-бездарей, министров-хапуг, губернаторов-лакеев величие сталинской эпохи становится все ясней, — теперь подобные слова живут в моей душе всегда. А если вы, Михаил Андреевич, рассчитывали истошным воплем понравиться начальству, то это всего лишь скорбный факт вашей биографии, и только.
Но время шло, антисоветская пропаганда печальника русского народа делала свое дело: антисоветчина “попадала в голову” вам, как вы говорите. И вот — “У меня голова отряхнулась. Миллионы погибших, среди которых те, кого я знал и в кого верил...” Вы имеете в виду не подлинные миллионы погибших за свободу нашей Родины на войне, а “жертвы сталинских репрессий”. Если подлинные миллионы вы даже не упоминаете, если вашу память тревожат прежде всего эти “миллионы”, то вы должны бы знать, хоть сколько их. Может, 50, как уверяет Явлинский? Может, 66, как божится Солженицын? Может, 110? Ведь называют и такую цифру. А если вы не знаете даже приблизительных цифр, но запросто орудуете “миллионами”, то ведь трудно поверить в искренность ваших чувств, в подлинность вашей боли.
У меня такое впечатление, Михаил Андреевич, что у вас не “отряхнулась голова”, а перетряхнулось и перемешалось все, что в ней было.
Действительно, вы, например, говорите: “Я не могу сказать: лес рубят — щепки летят”. Как это? Почему не можете? Разве не на глазах всего мира, не под носом у вас ельцинский режим так долго рубил американским топором тысячелетний дуб России? Неужто за киношными заботами, юбилеями да премиями ничего и не слышали даже о таких “щепках”, как расстрел сотен ваших соотечественников в Останкине и в Доме Советов? О таких, как гибель тысяч и тысяч ваших сограждан в первой чеченской войне, которую сами кремлевские властители и смастерили? О таких, как ежегодная убыль населения вашей Родины почти на миллион?.. Я уж не говорю о таких “щепочках”, как наш прекрасный Крым или потеря всех друзей и союзников в Европе, как утрата в мире всякого уважения к вашей стране или бедственная жизнь почти половины родного вам народа... Надо уж слишком шибко заюбилеиться, чтобы не видеть всех этих “щепок”, или забыть о них, или по трусости даже не сметь о них упомянуть.
Корреспондент Матизен задал вам характернейший для этой публики и для их прессы вопрос: “Вы помните самый страшный момент вашей жизни?” Не радостный, не яркий, не знаменательный, а именно страшный, жуткий, ужасный... Журналист уверен, что всю жизнь вы прожили под страхом. Это одна из самых замусоленных утех прихвостней ельцинского режима. Вот не далее как на днях выступает по ТВ6 полузабытый титан мысли Олег Попцов, в прошлом отменный комсомольский служака, и объявляет: “В Советском Союзе царил всеобщий страх. На нем он и держался. Горбачев убрал страх — и Союз рухнул...” Свой персональный шкурный страх за место в ЦК комсомола и за кресто главного редактора “Сельской молодежи” (к этой молодежи сей асфальтовый мыслитель не имел никакого отношения) он выдает за повальный страх всего великого народа. Да уж не с того ли страха советские люди и фашистскую Германию раздолбали в прах, и первыми в космос вырвались, и Родину свою сверхдержавой сделали...
Абсолютно уверенный в вашем пожизненном страхе, журналист любопытствует лишь о пикантной частности: когда именно вы сильнее-то всего дрожали, отчаянней всего трепыхались в лапах социализма? Другой на вашем месте дал бы отповедь демократскому нахрапу, сказал бы, что да, порой приходилось и страшно, когда, например, немец стоял под Москвой, да и позже на фронте (если вы были там, а не в Ташкенте), но ведь сколько было и хорошего, и радостного: разгром фашизма, возвращение домой, интересная учеба у таких больших мастеров, как М.Тарханов, Г.Рошаль, потом — любимая работа, роли чуть ли не в 150 фильмах, звание заслуженного артиста, затем народного, премии, ордена, квартиры, наконец, счастливая семейная жизнь, дети, четверо внуков...
Да, вы могли бы так ответить, но вы прекрасно знаете, что все это ничуть не интересует ни журналиста, ни приславшую его газету. Вы понимаете, кто ваш собеседник и чего именно ждут от вас в газете. И вы приспосабливаетесь, подлаживаетесь к ним, вы говорите именно то, что им надо: “Самый страшный момент? Арест отчима...” В яблочко! Это же их главная драгоценность, золотой фонд, цимис мит компот!..
Однако же рассказ об аресте отчима получился несколько странный, что можно объяснить, пожалуй, тем самым перетряхом в голове, о коем упоминалось. Читаю и глазам не верю: “Ко мне в Москву приехал из Киева дядька, потому что нужно было подтвердить его членство в партии с 1916 года. Абсурд какой-то!” — негодуете вы. Это почему же абсурд? Ведь не затем приехал киевский дядька, чтобы торговать бузиной из вашего огорода, которого у вас нет. Он явился с целью подтвердить свой партийный стаж, который ему дорог. Видимо, он утратил соответствующие документы, а дело давнее. В таких случаях всегда и везде обращаются за подтверждением к свидетелям, коим в данном случае был, надо полагать, ваш отчим. Но дальше действительно начинается абсурд, которого вы не видите. Отчим жил в Ленинграде, и непонятно, почему киевский дядька нагрянул к вам в Москву, а не к нему в Ленинград. Дальше еще абсурднее — появляется “жена отчима”. Что это такое? Ваша матушка или другая женщина? Надо же объяснять! Эта “жена отчима” говорит вам по телефону что-то довольно невнятное, из чего вы заключаете, что отчим арестован, и тут — “со мной была истерика”. С молодым здоровым малым... Ну, такого подарка газета от вас, пожалуй, и не ожидала...
Впрочем, дело не в этом. Я лично смертельный страх впервые пережил в декабре 1942 года под внезапным артналетом в Мосальске, где тогда стояла наша часть. Это был страх за себя... И вот прошло много-много лет. Теперь я в страхе каждый день. И уже не только за себя, но и за всех родных и близких, “за самую милую, за горькую землю, где я родился”, за ее будущее и, конечно, за ее прошлое, которое искажают, чернят, обливают ложью. И вы, артист Глузский, принимаете в этом посильное участие.
Вы, например, говорите на потребу газете об образе Калмыкова в фильме “Тихий Дон”: “Я поражаюсь, как это моего есаула выпустили на экран в 1958 году. Помните, что он говорит красным? “Вы не партия. Вы — банда гнусных подонков. Кто вами руководит? Немецкий генеральный штаб! Ваш Ленин — каторжник, который предал Россию за миллион немецких марок!” Да, примерно, так говорит Калмыков. Ничего не скажешь, крутенько. И ведь вы это сейчас повторяете вроде как истинную правду? Тогда чего ж дали ее в усеченном виде? Калмыков — шпарьте уж до конца! — ведь вот что еще изрыгал: “Большевики... х-х-ха! Ублюдки! Вашу партию, сброд этот, покупают, как блядей. Хамы! Хамы!.. продали Родину!.. Я бы всех вас на одной перекладине. О-о-о-о! Время придет!..”
ПРИШЛО ВРЕМЯ... Бешеные есаулы, захватившие Кремль, ежегодно истребляют по миллиону, десятки миллионов морят голодом, пускают по миру... А вы, маэстро, помогаете им своим словом, когда хотите внушить, в первую очередь молодежи, что появление на экране вашего Калмыкова в 1958 году было каким-то невероятным чудом. С этой целью вы умалчиваете о том, что ведь роман Шолохова, по которому поставлен герасимовский фильм, вышел еще в 1940 году, а его вторая книга, где этот эпизод, — аж за тридцать лет до фильма. Вот когда появился Калмыков с его проклятьями Ленину и большевикам. С тех пор великий роман издавался миллионными тиражами, обошел весь белый свет. И никто глотку есаулу не заткнул, ибо понимали: это же литературный герой, он может говорить что угодно, в том числе и бешено брехать, как в этом случае. Хотя попытки вообще запретить роман или объявить его белогвардейским — известны. Но Сталин тогда сказал: “Знаменитый писатель нашего времени Шолохов...” И, между прочим, есть основания думать, что в числе обличителей романа был как раз тот печальник русского народа, который вас воспитывал в отрочестве. Поэтому, возможно, вы до сих пор и боитесь назвать его имя. У них ведь это было так же просто, как вам метнуть словцо о “миллионах жертв сталинского террора”: сегодня Ося читал на кухне безумно-гневные стихи о “тонкошеих вождях”, а завтра Ося сочинял пламенную “Оду Сталину”.
