Бунда, меньшевички и – нужно дать волю воображению – анархисткикоммунистки. Мисси – уже Маруся, источник радости для всех. [73] Ее 50 рублей каждый месяц из дома – до трети общей кассы. Коммуна. Купить чай, сахар, мыло, рис. Зубной порошок! «Однажды Маруся Беневская получила из Италии от своих родных прекрасный торт». [74] Съели по «микроскопическому кусочку». Сытный, «лег камнем в желудок»». Сытный, счастье! Потом прислали рецепт. Сырой был торт, на изготовку. Смех и память – на сто лет.
Что у них общего? Припадки, недомогания – все сразу, как у единого существа. Только тронь их. «Боря» и «Дядя» – большие самовары. «Боря» – прислана Борей, мужем Мисси. Нет, уже Маруси. «Дядя» – чьим-то дядей. «Бродяжки» – мелкие чайники. У них в карманах – уголь, чтобы зажечь, как самовар. Ели из одной посудины, по двое, мало посуды – не по дружбе, а по соли. Пары – соленые и несоленые.
Камеры запирались только на ночь. Кто-то учился почти с нуля. У каждой – несколько учительниц. За Мисси – естествознание, французский. И ей еще шлют книги из-за границы. Тома «Жана-Кристофа» Ромена Роллана. «Высшие» занимаются математикой и философией. Виндельбанд «История древней философии», Гефдинг «Введение в философию», 10 томов Куно Фишера «История новой философии», Мах «Анализ ощущений». Курсы политической экономии, массажа. В коридоре на скамеечках, по две-три. Библиотека в 700–800 книг. И очереди за Дюма. «Три мушкетера» – другая жизнь!
Родители, не бойтесь! «Из всех радостей в тюрьме – возможность углубленно мыслить и заниматься больше всех радовала и волновала… Сидишь вечером, кругом необычайная, какая-то отчетливая тишина, читаешь что-то сложное и трудное… и чувствуешь, физически ощущаешь острый процесс и радость мысли». [75]
А вот и счастье! «Мы могли шептаться всю ночь, решая вопросы монизма и дуализма». [76]
Что еще? Мыли, стирали, топили, кололи дрова, переплетали всеми истерзанные книги и, наконец, увлеклись сапожным делом. «В день стирки… полураздетые, тесно сгрудившиеся, окутанные клубами пара… необычайно оживленные, мы чувствовали себя героинями». [77]
И еще. «Ни разу… команды “встать”, никто, никогда не обращался к нам на “ты”, ни разу не были применены репрессии, карцера…». [78] Цветочные клумбы во дворе – у кого лучше.
Закончилось это, конечно, «завинчиванием тюрьмы». А потом прекрасных мальцевитянок отправили этапом, пешком, закованных в кандалы, в Акатуй. Лучше не спрашивать, что это значит.
Что написать родителям. С каторги
28 апреля 1907 г. «Дорогой мой папочка, спасибо… за письмо… за мои 100 руб… Сегодня ровно месяц, как я… в Мальцевской тюрьме, мне здесь много лучше, чем в Бутырках… Мы все тут обжились, успокоились и втянулись в серьезное чтение… Условия в смысле помещения, питания и возможности пользоваться свежим воздухом… лучшего и желать не приходится».
8 августа 1907 г. Дорогие мои папочка и Ванечка (брат)… Если представится… возможность снять фотографию с маминой могилы, то сделайте это для меня, пожалуйста».
13 октября 1907 г. «Дорогой мой папочка… в ближайшем будущем должна еще раз решиться моя судьба, т. е. поселение через год-полтора или тюрьма на 15 лет».
22 марта 1909 г. «Дорогой мой Папочка… Теперь ты уже знаешь, что дело с моей волей не так уже безнадежно… надеюсь, что… за это лето уйду из тюрьмы, а потому, Папочка… мне нужно дать тебе кое-какие поручения». Черные башмаки на пуговках, черные бумажные чулки, гребни, летние калоши, вату, марлю, чтобы перевязывать руку, мыло, холст на дорожный мешок. «Маленькую коробочку зубного порошка». И, книг, пожалуйста.
«Крепко тебя целую, будь здоров. Горячо любящая тебя дочка Маруся».
Таким ребенком можно гордиться. Гордиться отцу, матери больше нет. Рядом сидят «уголовные женщины». Ходатайств и прошений – множество. Помните, у Мисси остались 3,5 пальца? «Писала их большей частью Маруся Беневская. К ней, главным образом, обращались уголовные, и Маруся никогда не отказывала им в этом. Писала… ровным, размашистым и красивым почерком, несмотря на свою инвалидность». [79]
Не беспомощна. Много работает. Все сама. «Очень привлекательная в общежитии, красивая, с лучистыми синими глазами, белокурыми кудрями, звонким жизнерадостным смехом, она привлекала многих своей личностью, и незаметно некоторые попадали под влияние ее мировоззрения… Что ценнее – пассивное созерцание жизни… или активное участие в ней и борьба, непротивление злу или путь революции…». [80]
Она думала. Они думали. Много мы сейчас найдем детей 20–24 лет, погруженных в общие идеи, руководящие жизнью?
Лев Толстой взял и написал ей (17 января 1908 г.): «Слушая первую часть письма, [81] я тщетно удерживался от слез и просто расплакался от умиления и радости сознания полного духовного единства с человеком, казалось бы, совершенно чуждым и иного склада мысли. Вы так прекрасно выразили те истинные основы жизни, к[отор]ыми мы все живем, и это выражено было так искренно и так неожиданно, что я, слушая…, испытал самое радостное чувство… Искренно полюбивший Вас». [82]
А от нее был ответ – такой же заумный, сладостный: «Вы ошибаетесь, Лев Николаевич, в оценке моего отношения к науке, оно гораздо ближе к Вашему, чем могло, быть может, показаться…» (26 февраля 1908 г.).
Родители должны были бы гордиться ею. Красива, светла, жизнерадостна, выжила. И находится в переписке с Толстым.
У мальцевитянок был Боря, Борис Моисеенко, муж Мисси. Муж – настоящий или нет – никто не скажет. Ушел за нею в каторгу – спасать. Или не только святое? Она пишет в письме: «Венчались в тюрьме в августе 1906 г.».
Венчались – в тюрьме.
А он – кто? Террорист у Савинкова. Номер два в покушении на великого князя Сергея Александровича (февраль 1905 г.). Выслеживал его в Москве. Но не понадобился [83]. Не пойман – не вор. И его выслали, по его желанию, к Мисси, на каторгу в ноябре 1906 г.
Началась их странная жизнь – не вместе. Свидания – по решению генерал-губернатора, при начальнике тюрьмы. Десятки поручений – от всех. Боря, привези, Боря, напиши. «Борис исполняет все наши поручения и покупки» (Мисси, 28 апреля 1907 г.). Хлопоты о ее инвалидности, врачах, ссылке вместо тюрьмы. Живет там же, на Нерчинской каторге, в Горном Зерентуе. И несколько месяцев – рядом с Мисси, у тюрьмы, по особому разрешению.
Страсть? Вот что пишет Савинков: молчалив, непроницаем, хладнокровен. Угрюм. Немногословен. Под угрюмостью могли не заметить его широкой и оригинальной натуры. Смел. Еретик в партии – ни в какие конференции не верит. Верит только в террор. [84]
Но вот его письмо,
