одно свое изображение, ощутить его как некий абстрактный образ. Только тогда можно выходить на сцену.
И вот музыканты занимают свои места перед «зеркальным помостом». Справа элегантно рассаживается хор, расправляя складки одеяний и укладывая на полу у ног, строго в соответствии с правилами, мужские веера. Раздаются звуки барабана, затем флейты. И особым, присущим только этому театру, размеренным скользящим шагом – ступня перед ступней – из бокового прохода появляется первый актер. На лице – маска, в руках – веер, на плечах – пышное мужское кимоно. Флейта издает то нежно-трепетные, то пронзительно-визгливые звуки. Актер плывет и плывет, бесконечно, как в замедленной киносъемке, все движения отточены и скупы, ни одного лишнего. Затем в боковом проходе возникает новый персонаж, он тоже в маске. Без масок в спектакле играют только музыканты, хор и «второстепенные герои». У всех серьезные, сосредоточенные, вытянутые лица. Что творится за выразительными масками – можно только фантазировать. Главный герой начинает выпевать свою роль неестественным утробным речитативом очень похожим на «пение» Маши Распутиной, правда, несколько менее противным. Одна сцена сменяет другую, но ни декорация, ни костюмы – великолепные! – не меняются, а тягучее пение завораживает, затягивает. Все в спектакле условно, все символично, почти иллюзорно, все перенесено в далекий мир фантазии и религиозной мистики. По моему ощущению, ни один вид абстрактного искусства еще не достиг той степени абстракции, который присущ старинному и традиционному японскому театру Но. То, как двигаются актеры, как звучат музыка, пение – все современно и зрелищно, а каждую сцену зрители искренне переживают вместе с актерами.
… У человека по имени Охаку жена ждет ребенка. И как-то ночью ей снится сон: с неба падает красивый барабан. Родившегося мальчика так и называют: Тэнко – «Небесный барабан». Вскоре не оказалось в округе более искусного музыканта, чем Тэнко, извлекающий из своего барабана волшебные звуки. Молва об этом барабане достигла дворца императора, который решил во что бы то ни стало завладеть волшебным инструментом. И тогда слуги правителя утопили мальчика в реке, а барабан отвезли во дворец. Но кто бы не бил по доставленному инструменту, барабан оставался нем. Тогда решают вызвать во дворец Охаку отца мальчика, чтобы, как приказал правитель, он попробовал ударить в барабан. Может быть, именно в этот инструмент вселилась душа Тэнко, и если палочки возьмет в руки его отец, небесный барабан отзовется. Многое вспоминает старый Охаку, пока его везут во дворец. А хор поет о том, как тоскует душа старика по сыну, как страшится предстоящего свидания с господином. Охаку знает, что, если не угодит ему, может последовать вслед за Тэнко…
И вот Охаку во дворце. Перед ним установлен барабан, в руках у него – палочки. Но Охаку все медлит, все не решается взмахнуть руками. А хор поет, сгущая и сгущая напряжение, поет о великом горе, постигшем старика-отца, о предстоящем трагическом испытании… Наконец, когда страдания и героя, и зрительного зала достигают кульминации, раздается удар – и барабан отзывается чудесным небесным звуком. Сын ответил отцу. Счастлив и доволен император. Он щедро награждает Охаку и отпускает его восвояси. А слугам приказывает на берегу реки, где погиб мальчик, отслужить панихиду по Тэнко, чтобы душа его обрела покой.
И вот в глубокой ночи появляется дух Тэнко. Примиренный и умиротворенный, он играет на чудесном барабане и танцует. А когда ночь близится к исходу, и звучат удары большого колокола, успокоенный, Тэнко навсегда возвращается в мир иной.
Как и смешные пьесы Кёгэна, спектакли Но заканчиваются оптимистично и благоприятственно. Внутреннее напряжение, четко ощущаемое на протяжении всего действа, сменяется ощущением свободы и степенного спокойствия у зрителей. А у исполнителей – в этом признался старый актер, играющий на сцене Но уже более пяти десятков лет, следовательно, хорошо знающий то, о чем говорит, – приливом новых жизненных сил. Так что нет никаких оснований опасаться за судьбу самого архаического из всех существующих нынче на земле театральных жанров.
Как-то, войдя в Киото во дворец сёгуна и увидев настенные росписи, я была поражена их сходством с работами художника Густава Климта. Я знала эти японские росписи по буклетам и репродукциям, но только при личной встрече с ними необычное сходство старинной живописи с современными картинами знаменитого австрийца, украсившими венский дворец «Бельведер», бросилось в глаза. Вот так и с театром Но. Мы-то думаем, что это достижения исключительно современного сознания – постмодернизм, авангардизм… Античный греческий театр тоже начинался с масок и также был формализован. Несложные, не многоплановые сюжеты, втиснутое в определенные рамки действие… В первозданном виде, как театр Но, он не сохранился, шагнул далеко в современность. В японском менталитете есть, видимо, что-то такое, что заставляет этот народ свято хранить вековые традиции. И вдруг оказывается, что это – круто и своевременно. И театр заполняется до отказа, и среди зрителей много молодежи.
Куртуазные истории морской раковины
Жил-был художник один. Домик имел – традиционный японский дом, выстроенный ровно сто лет тому назад, – с изогнутой крышей и высоким коньком над ней, с причудливым японским садом, где традиционно изысканно изогнулись японские деревца, с бумажными раздвижными перегородками вместо дверей и специальной комнатой для чайной церемонии. А вместо холстов в доме художника живут большие и красивые морские раковины, на внутренней стороне которых он пишет немеркнущими красками свои фантазии.
Давным-давно, на последней большой войне, художник – а тогда молодой летчик военно-воздушных сил Японии – вылетел на разведку. Под крылом его самолета вместо снарядов, как обычно, была закреплена специальная кинокамера… В тот день ему не повезло: в воздухе завязался настоящий бой, и американцы его сбили. В строй он уже не вернулся. А когда выписался из госпиталя, вместо пары рук, с помощью которых он до войны писал акварели, осталась всего одна. К счастью, правая…
Хойо Курино не любит говорить о минувшей войне и никогда не пишет о ней ни картин-воспоминаний, ни картин-предупреждений. Он с тех пор вообще не пишет больших полотен. Только миниатюры – на створках прекрасных раковин. На нижней створке – сюжет, взятый из японской истории, на верхней – посвященная ему танка. Работы выразительны и внутренне экспрессивны, хотя поначалу вполне могут показаться лишь элегантно-безмятежными. Но элегантность и изысканность – вообще две основные составляющие его жизни и творчества. И сами отливающие жемчужным блеском раковины, и непременные золотые волны по верхнему и нижнему краю каждой работы, и утонченные лица и силуэты героев, и солнечные блики в листве дерева, выписанные тончайшей кистью, все это – дышит. «Гэндзи-моногатари», по мотивам которой Курино-сан создает свои картины, общепризнанный в Японии литературный памятник.
