Спору нет: Иосиф Виссарионович был негодяй. Над Дмитрием Дмитриевичем, во всяком случае, измывался направленно и последовательно. Да: в январе 1936-го, после премьеры «Леди Макбет Мценского уезда» 29-летний гений был превращен в настоящего мальчика для битья. «Это — музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот» — так, чтобы ничего не было общего с симфоническими звучаниями… Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке» — говорилось в знаменитой статье «Сумбур вместо музыки» (ее авторство небезосновательно приписывается самому Сталину; вождь, кстати, в отличие от всех последующих руководителей страны был вполне себе подготовленным меломаном, знал и любил Бизе, Верди, Чайковского, Бородина, Глинку и др.).
Но: эта личная катастрофа Шостаковича была всего лишь частью заранее продуманной широкоформатной разгромной кампании «против чуждой советскому искусству лжи и фальши» — вскоре прогремели и другие громкие статьи-обвинения: «Грубая схема вместо исторической правды» (о кино), «Внешний блеск и фальшивое содержание» (о театре), «Какофония в архитектуре», «О художниках-пачкунах»…
Но: это был еще не людоедский 37-й. И когда Горький и Запад (в лице Роллана и других «друзей СССР») вступились за «весьма нервного» Шостаковича («которого статья ударила точно кирпичом по голове»), Сталин задумался. А когда НКВД донес о близости молодого автора к самоубийству («ходил по комнате с вафельным полотенцем и говорил, что у него насморк, скрывая слезы»), Сталин — Сталин! — дал задний ход. И 7 февраля — всего через 10 дней после «Сумбура» — Шостаковича вызвали в Кремль и передали «несколько вопросов и предложений» отца народов. А именно: «по примеру Римского-Корсакова поездить по деревням Советского Союза и записывать народные песни России, Украины, Белоруссии и Грузии и выбрать из них и гармонизировать сто лучших». А именно: «перед тем как он будет писать какую-либо оперу или балет, присылать нам либретто, а в процессе работы проверять отдельные написанные части перед рабочей и крестьянской аудиторией». И главное: «признает ли он критику его творчества»?..
Ну совсем как с Галилеем: выбрать, вертится или не вертится, предложили самому. И Шостакович выбрал не вертится: сказал, что «большей частью признает, но всего еще не осознал». И отменил («снял с исполнения») премьеру готовой Четвертой симфонии — на четверть века отложил — и окунулся в сочинение «нужной» музыки к кинофильмам. К трилогии о Максиме, к двухсерийному «Великому гражданину» (об убийстве Кирова)…
И тут, как пишут, и возник призрак «полного безденежья» (те самые жалкие две-три тысячи вместо привычных 20–30).
Но: весну следующего, страшно безденежного для него (1937-го) года Шостакович провел в Крыму, в санатории для видных ученых и деятелей культуры, в компании академика Иоффе, кинорежиссера Протазанова, пианиста Оборина… Вечерами гулял по райскому парку (райским его не мы называем — плакальщики), а утрами писал знаменитую Пятую симфонию, в которой весь трагизм 30-х…
То есть, опять же: спору нет: Дмитрий Дмитриевич был поистине велик, и после всего случившегося с ним в 36-м чувствовал себя страдальцем (так пишут и спорить не будем, несмотря что страдальцев об те годы можно и пострадальней сыскать) и музыка из тех страданий рождалась поистине нечеловеческая. Но: уже в декабре 37-го занявший после загадочной смерти Горького место «ведущего писателя» красный граф Толстой писал в «Известиях» — пусть во второй, но ведь во Второй газете страны — об авторе Пятой симфонии абсолютно санкционированное: «Слава нашему народу, рождающему таких художников!» А товарищ Сталин — в «Правде» уже — назвал Пятую «деловым творческим ответом советского художника на деловую критику». И в 38-м, сразу после триумфальных исполнений симфонии в Ленинграде, а затем и в Москве (и отдельно еще — специально для партактива) она вышла на пластинках. И вскоре Толстой публично поднимал бокал «за того из нас, кого уже можно назвать гением!»…
А в 1940-м вождь учредил премию имени себя. И первым лауреатом первой Сталинской премии ПЕРВОЙ степени (100 тысяч рублей в довесок к немыслимому моральному бонусу) среди композиторов стал в 1941-м давно уже снова профессор Ленинградской консерватории Шостакович. За действительно потрясающий фортепианный квинтет… А через год — еще одна первая премия — за легендарную Седьмую («Ленинградскую») симфонию, превращенную вскоре в один из главных культурно-пропагандных символов Великой Отечественной. За которую на Западе автор был вознесен на небывалую высоту (его портрет красовался на обложке «Таймса» — честь, которой добивались и по сей день продолжают добиваться первые лица государств). А потом так же стремительно низвергнут. Рахманинов после прослушивания Седьмой изрек знаменитое: «Ну, а теперь пошли пить чай». А остальные — сколько-то сведущие слушатели — констатировали, что «опус слеплен из Малера и Стравинского».
Впрочем, спорить не будем — и без нас есть кому…
А после войны (с 43-го Сталин раздачу слонов на потом отложил) у Шостаковича снова премия — вторая, правда, но тоже худо-бедно 50 тысяч — не учительские 300 рэ?…
И снова — просто для сравнения: а эвакуированная в начале войны в Елабугу ЦВЕТАЕВА за пять дней до самоубийства писала заявление о приеме на работу в столовую местного Литфонда… На место судомойки…
В мае 1946-го композитору позвонил Берия и известил, что ему «дают большую квартиру в Москве, автомобиль и шестьдесят тысяч рублей». Дмитрий Дмитриевич, было, заотнекивался: мол, обойдусь, мол, привык зарабатывать на жизнь самостоятельно. На что Лаврентий Палыч сказал: «Но это же подарок! Если Сталин подарил бы мне свой старый костюм, я и то не стал бы отказываться, а поблагодарил бы его». И Дмитрий Дмитриевич сел и написал благодетелю: «…Вы относитесь к моему положению очень сочувственно. Все мои дела налаживаются великолепно. В июне я получу квартиру из 5 комнат. В июле дачу в Кратово и, кроме того, получу 60000 рублей на обзаведение. Всё это меня чрезвычайно обрадовало».
Да, в 48-м, в ходе очередной капании по борьбе с сумбуром, за «Антиформалистический раек» его выгнали с работы из Московской и Ленинградской консерваторий. И газеты вновь запестрели приговорами: «у советских людей давно уже болит голова от музыки Шостаковича и т. п.». И из уст ответственных лиц зазвучало: «Товарищи! Запомните! С Шостаковичем покончено раз и навсегда!» И он, как пишут, снова «ожидал ареста и думал о самоубийстве»…
Но: весной 49-го его вызвал Молотов и предложил отправиться в Нью-Йорк, на всемирную конференцию в защиту мира. И ожидавший ареста Шостакович отказался: плохо, де, себя чувствую, не поеду…
Хорошо известны истории двух звонков Сталина — Булгакову и Пастернаку. Одного генсек освободил от творческой опалы и вернул во МХАТ, другого пожурил за то что тот за Мандельштама не заступился… Ну, помните…
А вот о звонке Иосифа Виссарионовича Дмитрию Дмитриевичу вспоминают реже. Сталин позвонил осведомиться насчет причин отказа и Шостакович объяснил: музыку мою больше года уже не играют, в Союзе она вообще запрещена, вот и кто я такой, чтобы страну представлять. «Как это не играют? Почему это не играют? По какой причине не играют?» — запричитал вождь. — «Главрепетком не велел» — «Нет, мы такого распоряжения не давали. Придется товарищей из главрепеткома поправить… А что там у вас со здоровьем» — «Меня тошнит», — ответил Шостакович без обиняков. «Почему тошнит? — снова не понял вождь, — Вам устроят обследование».
И было обследование, и кремлевские врачи подписали: Шостакович и впрямь болен. Но ехать всё равно придется, нечего хозяину перечить. Тем более что приказ главрепеткома в отношении запрета композиторов-формалистов (его, Прокофьева, Хачатуряна и др.) отменен. И Шостакович сел и поехал. И «нервным и дрожащим голосом» зачитал там осуждение «клики поджигателей войны», после чего от него на западе отвернулись уже все, кто только мог…
Да, он «жил в тюрьме и боялся за детей и за себя». Но тогда же написал ораторию «Песнь о лесах» и кантату «Над родиной нашей солнце сияет» (он сам отзывался о них как о «позорных»), а также музыку к славящим Сталина фильмам «Падение Берлина» и «Незабываемый 1919-й». За которые тут же был удостоен четвертой уже Сталинской премии. А вскоре — и пятой: за цикл хоров о революции 1905 года. Уж их-то сочинять вряд ли заставляли, уж это-то, извините, конъюнктура чисто финансового характера.
Но: в 1960-м, когда и бояться-то было уже некого, Шостакович вступил в партию (при этом, по свидетельствам друзей «пил водку, горько плакал»)…
Но: в 1973-м Шостакович оказался в числе подписантов письма в «Правде» против Сахарова. И многие перестали подавать ему руку, а Чуковская констатировала: «Пушкинский вопрос разрешен навсегда: гений и злодейство совместимы»…
