<…>
Мне бы хотелось событий.
Орфей, дорогой, будь счастлив с Эвредиками. Будь счастлив с музыкой и верным быстрым пером.
Очевидно, наша жизнь кончится обрывом, так как не видно спада.
Поцелуй Лизочку и седую Еву — Олю.
Если бы Оля была в раю, то съела бы яблочный цвет, пока деревья ещё цвели.
Может быть, это вкусно.
А надо быть пчелой и прошивать цветущие деревья со скоростью чёрно-золотых пчёл.
Тогда цвет и плод не входят в противоречия.
Я прожил жизнь опрометчиво.
Цвет, брёл и не приобрёл. <…>
Виктор Шкловский на 67 году своего
дискуссионного цветения.
28 января 1959 г.
Б. Эйхенбауму
Дорогой братик Боря.
Экзамены на большую книгу я сдал.
Отметок ещё не получил.
Ходил на съезд. Мне понравился кремлёвский сад и вид из Кремля на Замоскворечье. Книгу (в конце) подписывал.
Кажется, хорошо. Править не умею.
Пишу заново.
Целую тебя. Сима устала.
Кончилась книга и деньги.
Годы, как змеи и прибрежные камни.
Если достанем деньги, приедем на несколько дней (без подушек) в Ленинград смотреть на белые ночи.
Вот и вечер, Борик, но мы мудры.
Приедем к тебе тогда, когда нет вечера.
Пускай старость наша будет, как белая ночь.
Блести, как Исаакий!!
Целую тебя и твои две зари 1) вечернюю — Олю 2) утреннюю — Лизу.
Витя
19 мая 1959, Москва
Б. Эйхенбауму
[Ноябрь 1959 г.]
Дорогой мой Боря!
Вот и ноябрь. Кажется, сорок второй. Вот и кончается шестьдесят седьмой год от моего рождения.
Живём в Ялте. Сижу перед Симой.
Она печатает десятью пальцами новую книжку «Жили-были».
Идёт в перепечатке 27-ая страница.
В море ветер, волны (видно от нас) изредка перескакивают через мол. Ещё раз (Ещё раз) Ещё много (Много раз).
Пишу сценарий «Казаки». Надо сдать в январе. Заказали сейчас по телеграфу.
Эх раз (Ещё раз).
Напишу. Кое-что уже есть. И сколько раз скажу прозой, знаю.
Не знаю также, почему женщина подала надежду Оленину.
Новая книга уже стала старой и уезжает с пассажирским поездом.
Мы читатели своей жизни, а не писцы её и не хотим предугадывать не нехитрый её конец.
Вот и осень. Надо встретится с тобой.
Пиши, Боренька, Хотя в мире и потепление, но стронция в воздухе много.
Говорят, от него помогает крепкий чай.
Пью загодя.
Могли бы сделать больше. Сделали больше всех.
Пиши, Боренька. То, что для тебя ясно, это 97 %, то, что придумываешь во время писания, это 3 %, как во сне, многое пропадает при пробуждении.
Пиши быстренько, милый ровесник мой.
Приедем к тебе. Придём в мороз к Крылову.
Выпьем за него. Пойдём к «Медному всаднику», выпьем за Евгения, за Юру, за нас двоих.
Читал Гуковского. Не пустышка, но сколько следов, идущих от нас он затирает.
Пиши, Боренька. О Лермонтове, а не о Гамлете. О Толстом, а не [о] ненаходимой книге, которая читала в поезде Каренина.
Роман написан Толстым потому, что тот (иксовый) роман не стоило дочитывать. Пиши, мой молодой друг, с прямыми усиками.
Пиши быстренько, про свои большие мысли, поводя своими усиками.
Сима, печатая, кланяется тебе через русский алфавит.
Оле! Лизе! Привет
Виктор Шкловский
Всё, что написано в мире — недописано. «Казаков» помнишь?
Извините, если кого обидел.
29 июня 2011
Пацан сказал — пацан сделал:
Извините, если кого обидел.
01 июля 2011
Меня очень давно интересовало устройство литературы в том месте, где она говорит о работе человека.
Собственно, это не проблема даже литературы, а проблема любого искусства — работа неинтересна.
Иногда интересна работа сыщика и работа воина — их принято описывать подробно, в процессе. А вот прочая служба плохо поддаётся описанию.
Писатели рассказывают о склоках на кафедре, любви, вспыхнувшей межу офисными столами, интригах в коллективе.
Мне запала в душу фраза из одного любовного романа, которым в давние времена открылась переводная серия книжечек, продававшихся у каждой станции метро. Там начальник и секретарша работали в кабинете (То есть, конечно, курсив тут ничего скабрезного не несёт — герои, разумеется, в конце поженятся). Но тут они и именно работали: "Обедать они не пошли. Миссис Таер принесла им тарелку с бутербродами, а кофе она подавала через каждые полчаса. Наконец в четыре часа Филдинг объявил, что на сегодня довольно".
Герои множества романов работают, будто отходят в туалет — детально описывается косяк двери, выключатель, дальше совершается какая-то магия, которую описать невозможно, и вот опять начинается рассказ об отношениях между коллегами.
Сыщики, солдаты и путешественники (не географы, а именно путешественники) ещё имеют шанс на описание своей работы. Описывается мышечное действие — взмахи косцов или рубка леса, но из этого рождается рассказ, а не книга.
В двадцатые годы прошлого века попыток описания разного труда было довольно много. Да только прочитай поле с пролетарской поэзии труда Пастернака, и всё станет ясно. Посмотрите на этот мир, и — на эти брюки.
Дело не только в знании предмета (в те же двадцатые писатели целыми бригадами уходили на производство — но толку от этого было мало).
Есть другая сторона — кто это будет читать? Читателю интересно действие или переживание. Большая часть текстов о врачах посвящена темам вокруг врачевания, а не самому врачеванию. То есть, "до того" и "после того". Тут потребитель диктует своё. С наукой схожая проблема: это очень хорошо иллюстрирует фильм "Девять дней одного года": что-то щёлкает, жужжит и в гулком помещении происходит Тайна. А потом происходят нескончаемые диалоги (интересные читателю) вокруг науки. При этом я знаю людей, что знали предмет прекрасно.
Геолог Олег Куваев многое понимал в предмете, но читатель может воспринять лишь действие путешественника, опасности, этого путешественника подкарауливающие. А вот то, как герой сидит в камералке и воображает перед собой разломы своей территории, то, где могло накапливаться золото — всего пара страниц, и большого текста на этом не построишь. Большой текст строится на "до" и "после" — интригах в геологическом управлении, приключениях в маршрутах, красоте природы… Или на интригах в больнице, романах между врачами и радости спассшегося от них пациента.
Работу обрамляет множество движений: токарь в промежутках курит с товарищами, ругается с мастером, потом заигрывает с работницей, что привезла ему обтирочные концы и заготовки на грохочущей тележке — это как бы часть работы, но это экспортируемые вовсе человеческие отношения и переживания. А сама работа — некоторая тайна. Описать
