Барон Антон Дельвиг.
23 февраля 1827 г. Петербург
Ваше превосходительство милостивый государь
Александр Христофорович.
Продолжительная болезнь до сих пор лишает меня возможности лично исполнить препоручения Александра Сергеевича Пушкина. Осмеливаюсь передать их в письме Вашему превосходительству. Прилагаю при сем в особенном пакете пять сочинений Пушкина: поэма "Цыганы", два отрывка из третьей главы "Онегина", "19-е октября" и "К***" {1}. А. С. Пушкин убедительнейше просит Ваше превосходительство скорее решить, достойны ли они и могут ли быть пропущены, и доставить их мне, живущему на Владимирской улице близь коммерческого училища в доме купца Кувшинникова коллежскому асессору барону Антону Антоновичу Дельвигу. Радуюсь случаю, что могу Вас уверить при сем в моем величайшем почтении, с которым имею честь остаться вашего превосходительства милостивого государя покорнейшим слугою барон Антон Дельвиг.
23 февраля 1827 года.
С.-Петербург.
79. А. С. ПУШКИНУ
21 марта 1827 г. Петербург
Милый друг, бедного Веневитинова ты уже, вероятно, оплакал {1}. Знаю, смерть его должна была поразить тебя. Какое соединение прекрасных дарований с прекрасною молодостью. Письмо твое ко мне или обо мне не дошло до меня {2}, только оно дало пищу больному воображению несчастного друга. Он бредил об нем и все звал меня. В день его смерти я встретился с Хвостовым и чуть было не разругал его, зачем он живет. В самом деле, как смерть неразборчива или жадна к хорошему. Сколько людей можно бы ей указать. И как бы она могла быть полезна и приятна. Не тут-то было. Ей, верно, хочется нас уверить, что она слепа, как Амур, дура. – Благодарю тебя за вести обо Льве {3}. Я, читая письмо твое, живо видел его, влюбленного и пресыщенного жизнию. Для того, думаю, ему полезен будет Кавказ и армейский полк. Пускай потрется, поживет, узнает, с кем он шутит {4}, то есть жизнь. Ему только того и недостает, чтоб быть совершенно милым. И пьет он, как я заметил, более из тщеславия, нежели из любви к вину. Он толку в вине не знает, пьет, чтобы перепить других, и я никак не мог убедить его, что это смешно. Ты так же молод был, как нынче молод он; помнишь, сколько из молодечества выпил лишнего: пускай и он пьет, он пьяницей не будет. У него ум растет еще, и растет хорошо. Увидишь, каков вырастет.
Надеюсь "Цыганов" получить от тебя один экземпляр. Довольно с тебя будет, что я "Онегина" вторую главу ждал долго понапрасно и купил. "Цветы" получишь на будущей неделе, теперь переплетаются. Прощай, обнимаю тебя.
Дельвиг.
21-го марта
Около 4 июня 1827 г. Ревель
Милый друг Евгений, пишу тебе из Ревеля. Только что приехал, еще не осмотрелся и не отдохнул от морской болезни, ибо мы ехали на пароходе и с бурею {1}. Твой Дельвиг вверил себя богу морей, и в последний раз. Гораздо лучше страдать после братской вечеринки от вина, чем с тощим желудком от воды, да еще от соленой. Но я вполне вознагражден. Невольно живу в рыцарских временах, все ими здесь так и дышит. Ежели теперь не заговорю стихами – то я уже не поэт, а просто давно открытая бутылка с алькогелем. Спирт вылетел, осталась вода. Пиши ко мне в Ревель, в Катеринталь {2} в доме Витта. Сочинения же твои {3} пришли в Петербург в Кувшинников дом, на Влад‹имирской› улице Михаило Лукьяновичу Яковлеву. Жена моя кланяется тебе и Настасье Львовне. Я желаю вам здоровья, обнимаю тебя, целую у ней ручку.
Весь твой
Дельвиг.
81. П. А. ОСИНОВОЙ
14 июня 1827 г. Ревель
Приносим вам повинные наши головы, почтеннейшая и любезнейшая Прасковья Александровна. Приезд моего тестя {1}, хлопоты его, наши сборы, проводы его опять в деревню и, наконец, стыд, что мы так долго не отвечали на ваши обязательные письма, были причиною нашего непростительного молчания. Теперь мы в Ревеле, всякий день с милым семейством Пушкина любуемся самыми романтическими видами, наслаждаемся погодою и здоровьем и только чувствуем один недостаток: хотели бы разделить наше счастие с вами и Александром.
Александр меня утешил и помирил с собою {2}. Он явился таким добрым сыном, как я и не ожидал. Его приезд вы можете одни чувствовать, как обрадовал меня и Сониньку. Она до слез была обрадована, я до головной боли. Ждем его сюда, пока еще сомневаемся, сдержит ли он обещание, и это сомнение умножит нашу радость, когда он сдержит слово. Мое почтение милым девам гор. Напомните им того, кто не преставал ни их, ни вас и любить, и почитать. Будьте здоровы, простите вашего
Дельвига.
14-го июня
1827 года.
2 августа 1827 г. Ревель
Далекий, милый друг, здравствуйте. Молю грекомифологических и кафолических {1} богов и угодников восстановить силы ваши для славы моего отечества и полного счастия моего сердца. Ваша болезнь отравляет самые лучшие минуты моей ревельской жизни {2}; если бы не видимое поправление здоровья жены моей, ни за какие бы благополучия не остался бы я так долго далеко от вас. Гляжу на древний, готический Ревель и жалею, что не могу разделить с вами моих чувств. Здесь что шаг, то древность, да и какая же? пятисот (и более) летняя. По приказанию вашему был я в гостях у герцога дю-Круа {3}. Он лежит в церкве Николая, построенной католиками прежде еще реформации. Честь и благодарность лютеранам! Они, выгнав попов и монахов католических из-под готических сводов сего славного памятника старинного зодчества, не истребили в нем никаких украшений, напоминающих противное им богослужение. И до сих пор олтарь украшен живописными изображениями пап и деревянными куклами {4}, между коими кистер мне показывал царя Соломона и его любовницу. Картины в сей церкве не худой кисти, но до крайности необыкновенные. Одна изображает Иякова, едущего в Египет к Иосифу. Вообразите, седобородый праотец сидит в четвероместной карете, везомой четырьмя лошадьми в шорах. Другая альфреско представляет пляску смерти. Тут нет ничего забавнее папы, который, как старая кокетка, приседает и отказывается танцевать с учтивым скелетом. Какая-то королева вертится весело, а Карл Великий важно, и не со смертию. Под каждою парою написаны немецкие стихи, которые и от времени, и от моего невежества не нашли во мне ни переводчика, ни ценителя. Но я вас долго занимаю эпизодами, пора сказать что-нибудь о главном, то есть о важном герцоге. В узкой келье, освещенной готическим, разноцветным окошком, лежит он, завернувшись в чернобархатную альмавиву, в шелковых чулках, в белых изорванных перчатках, в кружевном галстуке и в длинном парике. Ростом высок, ногти длинные, аристократические, лицом похож на Сергея Львовича, но несколько поважнее, физиогномия спокойная и, кажется, не внимающая пронзительному, плебеянскому воплю его заимодавцев. – Вот каков герцог дю-Круа, с которого кистер для каждого стаскивает парик, показывает его природные, белокурые волосы и которого бьет в голову и теребит за сухие складки грудной кожи. Злополучный вельможа был должен только восемьдесят тысяч рублей. Сколько у нас умирают и не герцогов, которые столько должны, и их спокойно хоронят, а его выставили на мороз генварский, он промерз и после, долго стоя не похороненный в погребе, наполненном селитренными испарениями, окаменел и сто двадцать лет спокойно переносит обиды кистера и холодное любопытство, смех и жалость разнохарактерных путешественников. Я нашел здесь у одного антиквария один вексель его в три тысячи талеров и нашел его руку достойною его звания. Вот вам длинное письмо, которое, желаю от всей души, займет несколько свободных минут ваших и напомнит вам об Дельвиге, который любит вас пламенно и желает вам здоровья и здоровья. Прощайте.
2-го августа 1827 года. Ревель.
Около (не позднее) 18 февраля 1828 г. Харьков
Ваше Поэтическое высокопревосходительство, честь имею донести вам, что я уже 10 дней нахожусь в г. Харькове. Где не престаю говорить об вас с гг. профессорами, судящими о вас по рекомендации Фадея Венедиктовича {1}. Например, слышал я от них, что вышепомянутая персона ставит "Цыганов" выше всех произведений европейских муз. Горько мне было молчать, но, подумав, что великие тени Гомера, Данте и Шекспира сами могут за себя говорить, оставил я намерение возражать противу сего афоризма. При том же помыслил: да будет Булгарин пророком хотя во граде Харькове и да скажет он, услыша, как здесь верят в слова его: "веры такой и в Израиле не обретох" {2}. – Проезжая первопрестольный град Москву {3}, ходил я на поклонение к поклоняемому и славимому Ивану Ивановичу Дмитриеву и приложился к мощам преподобного дядюшки вашего. Почтенные братья князь Петр и Евгений представили меня всей низшей братии московской. Видел я поющих, вопиющих, взывающих и глаголющих. Шевырев пел, вопиял и взывал, но не глаголил; гнев противу "Северной пчелы" носил его на крилиях ветра, но не касался до земли, разве изредка носками сапожными. Раич благоухал анисовою водкою и походил на отпущенника или на домового пииту. Хвалился милостию вашею и проч {4}. Благослови, святой Александр, брата младшего твоего Антония и посети будущие "Северные цветы" его духом животворящим, яко же посещал их прежде. Здравие и долгоденствие желает тебе, брат любезнейший, твой Дельвиг и супруга его – София.
