Но Буркову не нужна была синекура. Он продолжал писать рапорта, которые заканчивал одной фразой: «хочу быть достойным чести отца». Рапорта заворачивали: «Никаких Афганов быть не может, хватит и одного Буркова…» Он писал новые. Верил, что двум Бурковым на одной войне не умирать.
— Я не хотел мстить. Чувства мести у меня, слава Богу, не возникло ни тогда, ни после. Просто нас так учили. Это естественно: офицеру быть на войне, когда идет война. И когда пришел запрос в Афганистан на должность авианаводчика, я вызвался первым. На меня смотрели, как на идиота. Все знали, что такое авианаводчик. Это постоянно с пехотой лазить где-то по горам, по зеленке, по пустыне — в жару, в холод. С полковничьей должности… это надо быть сумасшедшим.
* * *
Через год после его приезда в Афган началась вторая Пандшерская операция. Все то же самое — войска в ущелье, выдавливание к границе. Как авианаводчик, Бурков шел с пехотой одним из первых. Шел по тем же горам, где заживо сгорел его отец.
В этот раз наступление было организовано лучше. И тот бой, в котором участвовал его полк, был единственным за несколько суток. И раненный в этом бою был тоже один.
— За ходом операции следил командующий ВВС генерал Колодий. Он сидел вместе с комбригом. Говорили за жизнь, о том, о сем… И командующий вдруг вспомнил: «есть у меня наводчик Бурков, у него отец как раз здесь погиб, я ему сегодня последний раз на операцию разрешил идти. Вернется, возьму к себе в штаб, не пущу больше на боевые». И вот только он закончил эту фразу, в эфире появляется: ранен Бурков…
* * *
Когда тащили к вертолету, появилась боль. Левая нога висела на мышце и постоянно цеплялась за камни. Чтобы обезопасить её, Бурков выставил вперед правую, из которой торчала кость.
Потом, когда поднимали по лесенке, нога тоже цеплялась за ступеньки, но прикрыть её он уже не мог. Вот тут боль пришла уже по-настоящему.
…………………………………………………………………………
Ближе всего был Баграм, но повезли Буркова не туда, а в медсанбат под Кабулом. Колодий специально отыскал лучшего хирурга-травматолога в Афгане.
— Про него так говорили: если Кузьмич скажет, что надо голову отрезать, а потом пришить — без проблем, Кузьмичу верь. Чем-то он мне напомнил Феликса Эдмундовича. Высокий, худощавый. И вот когда я его увидел, мне почему-то стало так спокойно… И я вырубился.
* * *
Очнулся утром. Откинул одеяло — остатки ног в гипсе. Его ног, которых больше не было.
— Но я тогда не сломался, сумел зацепиться за жизнь. Уже не думал — как такое могло случится, как я буду жить дальше. У меня только один образ был — я теперь как Маресьев! Я ведь тоже летчик, чем я хуже? Рукой махнул — а, думаю, и хрен с ними! Новые сделаю! И сделал…
Он опять улыбается.
Заново вставать на ноги было мучительно тяжело, даже просто посидеть полчаса в протезах — ноги начинали ныть. Но поблажек себе Бурков не давал. Понял — если будет себя жалеть, на ноги никогда не встанет. Решил: надо поставить себя в ситуацию, когда хошь-не хошь, а иди. И уехал в Питер в протезный институт — один, без сопровождающего — и провел на ногах почти сутки.
— Ноги были просто деревянные. И наступил момент, когда я встал посреди улицы и не мог сделать уже ни шагу. Надо сесть. А где? Ни лавочки, ничего. И я пошел дальше… И вот так, шаг за шагом я научился ходить заново.
Ходить он научился так, что протезы не выдерживали, летели один за одним. Металл сыпался от той скорости жизни, которую он себе назначил. На искусственных ногах Бурков стал бегать, танцевать, играть в волейбол, ездить на велосипеде, прыгать с парашютом и пилотировать самолет. Да-да! Вторым Маресьевым он все же стал — каждый год Валерий Бурков приезжает на аэродром и поднимается в небо.
— Я не о чем не жалею. У меня осталась только одна мечта. Правда, он неосуществима, конечно, но чем черт не шутит. Я бы, кстати, на месте государства меня запустил бы — впервые безногий… К тому же я летчик, обучать меня надо меньше, чем остальных. И вот я думаю — если б мне сказали: “на Марс без возвращения”, а и черт с ним, полечу!
За прошедшие после ранения двадцать лет Валерий Бурков успел дослужиться до звания полковника, написать “положения о группах боевого управления авиацией”, которые были приняты Министерством обороны и по которым училось воевать целое поколение авианаводчиков (ничего подобного в армии до него никто не делал), стать Героем Советского Союза, организовать фонд “Герои отечества”, поработать Председателем общества инвалидов и стать Советником Президента по вопросам социальной защиты лиц с ограниченными возможностями. Под его началом были разработаны “Указ о реабилитации инвалидов”, “Указ о безбаръерном пространстве”, поправки в строительные нормативы.
— Ельцин произвел на меня впечатление человека думающего. Во всяком случае, нам он ни разу не отказывал. Все что мы просили — все получали.
Совмещать работу приходилось с общественной деятельность — жили Бурковы тогда в Монино, подъем в 6 утра, полтора часа на электричке, а после службы — обход “подопечных”. Он встретился со всеми “афганцами”-инвалидами 1 и 2 группы, не забыл ни одного.
— Личный пример помогает зацепиться за жизнь лучше всякой психотерапии. Мне в госпитале постоянно приносили книжки, как люди вставали на ноги Я потом уже, через двадцать лет, сам ходил в госпиталь к чеченским ребятам. У меня там доктор знакомый работает. Он мне звонит: приезжай, еще один жить не хочет. Я вечером, чтобы никто не видел, приезжаю, переодеваюсь в госпитальную пижаму, утром на коляске выезжаю в коридор, езжу по палатам, знакомлюсь с ребятами, за жизнь, то да се. Чтобы меня запомнили — я такой же безногий, как и они. А вечером надеваю протезы, парадный китель, и как ни в чем не бывало без палочки забегаю к ним в палату — “так, ребят, я в магазин, кому чего купить?” У них глаза по полтиннику. Все. Лучшее лекарство. Я потом по телевизору видел, как один из них начал прыгать с парашютом — мне вот Бурков помог, чем я хуже его?
Разработанные им “Предложения по обеспечению равных возможностей для инвалидов” были приняты Генральной Ассамблеей ООН, куда Буркова пригласили почетным гостем.
— На Западе за гораздо меньший срок мою работу сумели оценить. А здесь — сократили должность Советника Президента. Но я рад, что ушел из власти. Настолько было невыносимо видеть это весь беспредел… Лучше три года в Афгане, чем год во власти. Потому что видишь изнутри, как обманывают Россию, как людей держат за лохов, дурят. Вот я тогда этого наелся, сейчас опять с этим столкнулся. Только тогда я ушел в сторону, а сейчас уже не отступлю.
Шестого июля Герои России начали голодовку, которая продолжалась двадцать один день. Они протестовали против принятия Госдумой антильготных поправок в “Закон о статусе Героев”, которые, по их мнению, нивелируют само понятие “подвиг”. Все это происходило на фоне непрекращающихся воплей власти о воспитании патриотизма, и о том, что пора уже встать с колен. Голодовка, к сожалению, ни к чему не привела — Владимир Путин закон все же подписал.
— Власть больна. И ей надо обратиться к доктору — к народу, — считает Валерий Анатольевич.
Время близится к полночи. Надо прощаться, иначе не успею на метро. Валерий Анатольевич пожимает мне руку:
— Заходите, дорогу теперь знаете. Мы голодать, похоже, еще долго будем.
Я выхожу на улицу. Уже ночь, горят фонари. У метро орет музыка, люди набиваются в маршрутки. На перекрестке непрерывно сигналит кому-то БМВ. Москва живет своей обычной жизнью. Всем плевать, что рядом с ними голодают Герои Советского Союза.
За все надо платить. За равнодушие — вдвойне. Набор страданий и радостей выдается каждому с рождения, его привязывают нам в роддоме к ручке вместе с именем. И каждый должен выплатить свой кредит до конца. Таковы условия. Мы начинаем с нуля и нулем заканчиваем. Круг должен замкнуться. Нельзя прожить всю жизнь счастливым жвачным животным. Если ты исчерпал свою долю равнодушия, не использовав свою долю сострадания, твои страдания перейдут к детям. Но только уже в квадрате. Это неизбежно. Потому что в итоге обязательно должен получится ноль.
Война — особый вид взаимоотношений в обществе. Армия, направленная на подавление индивидуальности в солдате, стремится свести на какое-то время его достоинство к нулю. Общество требует от гражданина, становясь солдатом, отказаться от своей личности, стать винтиком в системе. Это аксиома — иначе нельзя. Взамен оно предоставляет ему свободу выбора умереть за защиту коллективных интересов. И когда приходит время, солдат этот выбор делает.
Присяга — своеобразный двусторонний контракт между государством и солдатом. Когда солдат произносит «клянусь до последней капли крови…», подразумевается, что государство, в свою очередь, клянется до последней капли своей чиновничьей крови защищать интересы солдата, как индивидуума. И возвращаясь с войны, солдат требует от государства выполнения этого контракта. Он хочет вновь стать гражданином. Обрести свое временно утраченное ради коллектива достоинство. Первоначальное и основное значение слова «реабилитация» — восстановление достоинства. Например, реабилитация узников сталинских лагерей.
