Вообще-то Поляков собирался подать заявление уже после выхода первой книги «Время прибытия». Его хорошо знали, у него было много публикаций в периодике. Но его вызвал Виктор Иванович Кочетков и сказал:
– Юра, тебя, конечно, примут и с одной книгой, но все скажут: это из-за того, что ты наш комсорг. Так что потерпи, пусть будет как у всех.
Юрий взял рекомендации у трёх членов СП СССР – Владимира Соколова, Константина Ваншенкина и Виктора Федотова. Затем ему следовало пройти бюро поэтов, которое в ту пору возглавлял Владимир Цыбин. На бюро, по свидетельству Полякова, постоянно сталкивались интересы двух основных конкурировавших группировок – «почвенников» и «либералов». «Каждая старалась усилить свои ряды новым членом и ослабить противника, забаллотировав ставленника противников. «А как же талант?» – спросите вы. «А когда талант противника был аргументом в литературной борьбе?» – отвечу я вопросом же. Впрочем, некий «гамбургский счёт» тогда всё-таки существовал, и на явно одарённых неофитах силами мерились редко. О сегодняшней ситуации, когда литературное сообщество разделилось на два изолированных «гетто», старающихся друг друга не замечать, тогда и помыслить не могли».
Надо признать, что, прося рекомендации, Юрий учёл это противостояние и заручился поддержкой обоих литературных лагерей. Впрочем, хватило бы и рекомендации Владимира Соколова – его авторитет был непререкаем для всех, ведь неслучайно он написал когда-то:
Нет школ никаких. Только совесть
Да кем-то завещанный дар…
«Мне позвонила Антонина, секретарша первого секретаря СП СССР Маркова, и спросила:
– Заяц, а чего ты свой писательский билет не забираешь? Все давно свои забрали.
– Где?
– У меня, где же ещё!
Через полчаса я с тортом влетел в обширную приёмную и получил краснокожее удостоверение.
– А почему подписал Верченко, а не Марков? – огорчился я.
– Георгий Мокеевич в отпуске, роман пишет…
–А-а-а…
– Слушай, заяц, тут из Главпура звонили, на тебя жаловались. Ты чего натворил?
– Повесть написал.
– Ну это ещё ладно… Вон поэт, Вовка Топоров-то, поехал в Таманскую дивизию выступать и так напился, что с танка упал… Поаккуратнее!
Так лет на пять я стал одним из самых молодых бойцов десятитысячного отряда – точнее, дивизии – советских писателей…»
По некоторым данным, отряд был пятнадцатитысячным, но это частности.
«Видно, это так угодно Богу…»
«Видно, это так угодно Богу…»
Литература / Литература / Имя до востребования
Теги: Геннадий Ступин
Геннадий Ступин – большой русский поэт, глубоко национальный и по духу, и по облику. Да и по всей жизни своей. Родился на Саратовщине 10 октября 1941 года, после школы учился в Москве на охотоведа-зверовода. Работал, охотился, служил в армии. Окончил Высшие литературные курсы, но так до конца жизни и работал в Подмосковье простым техником. Зарабатывал на жизнь своими руками, а потом писал чудесные лирические, философские стихи. Поэт-пейзажист. Его не покидала какая-то неприкаянность, неустроенность, он чувствовал себя всё время «на чужой сторонушке». Конечно, он был до самого своего ухода русским советским человеком. Что не мешало ему и в советские годы писать православные стихи. Вот уж кого в полной мере можно назвать православным поэтом. Нет, он мало писал на библейские мотивы, он писал о русской жизни. Да и Бога в стихах нечасто упоминал. Но во всех и пейзажных, и философских, и протестных стихах явно чувствовалась православность. «Видно, это так угодно Богу…» – одно из лучших его стихотворений.
Вся его гражданская протестность разом выплеснулась в «окаянные дни» перестройки и последующего развала России. Он сразу же, как и Борис Примеров, почувствовал свою необходимость газете «День». Эти два поэта были нашими поэтическими символами. Как ненавидел он, русский рабочий, житель окраинного Подмосковья, эту налетевшую на страну «вместо птиц саранчу; ненасытна, бессчётна, черна…» Но не видел он, будучи реалистом, в своей рабочей среде и реальных сил для отражения этой напасти. «В родимом, горько замершем краю опять один, Пред жизнью или смертью, Сжав кулаки, в кольце врагов стою…» На его глазах вымерзала промышленность России, а что он, простой рабочий человек, мог сделать? Его оружием были стихи. Их печатал и элитарный «Новый мир», и московские альманахи, эстеты ценили яркий талант этого вроде бы абсолютно чуждого им по настроениям и по направленности поэта. Его стихи охотно печатал «Наш современник». Вот куда бы пойти ему на работу – в отдел поэзии после смерти высоко ценившего ступинский талант Юрия Кузнецова, но далеко ездить из своего Подмосковья, да и привычнее прочное технарское дело.
И всё-таки больше всего он стремился в «День» и «Завтра», приезжал в свободные от работы дни с самыми новыми стихами, знал, что он нужен газете, знал, что газета нужна ему. Днём работал, по ночам писал стихи. Но сил уже не хватало. В стихотворении «Смерть грузчика», очень личностном, он писал о русском богатыре, перетрудившемся на работе и погибшем от излишнего усердия. От воспетой им яркости рожающей земли в ранних стихах, от пейзажных красот он подошёл в последних своих стихах к отчаянию и бунтарским призывам. Подобно Лермонтову, который грозил убийцам Пушкина высшей небесной карой, Геннадий Ступин грозит убийцам родной земли судом предков, Страшным судом. Он был поэтом и блестяще описал «Уход поэта». Он любил жизнь, любил свою семью, свою землю, любил и жалел, никогда не осуждая, русских людей. И в последних стихах, как бы прощаясь со всеми нами, он произнёс: «Лечу, ликую, плачу, смеюсь… Всех расцелую И – разобьюсь». Вот и разбился… Но стихи его живы и будут жить, пока жива русская земля!
Владимир БОНДАРЕНКО
Геннадий СТУПИН
* * *
Видно, это так угодно Богу:
Чтобы я всю жизнь свою забыл
И печально, тихо и убого
Дни свои последние влачил.
Безучастно на бедлам взирая
И не внемля горю, злобе, лжи.
Даже памятного не подбирая
На руинах жизни и души.
Лишь трудился тяжко и прилежно,
Из всего питья лишь воду пил
И, как мальчик, молча, безнадёжно
Молодую женщину любил…
И ещё за то, что не приемлю
Времени воров, иуд, горилл
И при этом небо зрю и землю,
Горячо Его благодарил.
Явно это мне Его веленье:
Чтобы я не делал ничего –
Только жил и сохранял терпенье
И рассудка ясность – средь всего,
Что зовётся светопреставленьем –
Перед Страшным пред Судом Его.
* * *
Душа всё одиноче, тише, выше,
Животной оскорблённая грызней,
Которая всё злобней и грязней,
Душа от жизни всё свободней дышит.
Земля всё отдалённее и тише,
И небо мне всё ближе и ясней,
И реже воздух, и дышать трудней,
И на земле никто меня не слышит.
И, молча плача по родной земле,
Без слёз по брошенной рыдая жизни,
Я в разрежённой выси – как в петле.
И на моей никто не выпьет тризне.
Но что я в горнем свете – не во мгле
Умру – спасибо Богу и Отчизне.
* * *
Мои стихи – моя надежда,
Что есть порядок мировой.
Пускай начитанный невежда
Мотает лысой головой.
Пусть я старею и слабею
И жизнь моя сплошной хаос –
Пока я вас писать умею,
Мне нет причины вешать нос.
Когда случается упадок,
Когда я слаб, и зол, и пьян,
Меня спасает мой порядок –
Бессмертные хорей и ямб.
Не просто рифмы и размеры
Выводит гибкое перо –
Оно сломалось бы без веры
В конечный разум и в добро.
И сами подтверждают строки,
Их смысл, и музыка, и строй,
Что пусть немыслимо высокий,
Но – есть порядок мировой.
* * *
Изнемогает ветер над равниной,
Не в силах пролететь такой простор,
И издаёт протяжный стон тоскливый,
И умирает у мышиных нор.
И тучи, превращаясь в клочья дыма,
Не могут перейти твои края…
О степь моя, ты непереходима,
Родная и лихая ты моя!
И одинокий волк, голодный, сильный,
Бежать не устающий день и ночь,
Не может твой волнистый бег ковыльный
Своим железным бегом превозмочь.
И ворон опускается на падаль,
Чтобы немного силы подкрепить…
О степь моя, какую жилу надо,
Чтобы с тобою, бесконечной, жить!
Ты стольких убаюкала до смерти
На необъятной ледяной груди…
Иду – и словно бесы меня вертят:
Ты позади меня и впереди.
