Красно-зелёным лучом
Крашен ледок поднебесья,
И подпираешь плечом
Номер газеты «Известья».
Сколько отсчитано лет?
Я – твой трамвайный невольник,
На Техноложке портрет –
Ласково смотрит покойник.
Холодно, поздно, темно,
Флаги, портреты, плакаты,
Времени веретено
Парки прядут виновато.
Ибо крутая кудель
Сходит на грубую пряжу,
Вот и последний апрель
Сдал полуночную стражу.
Принял её Первомай,
И, наконец, оживлённый,
Самый последний трамвай –
Красный огонь и зелёный.
МУЗЕЙ
В Гори был и видел те портреты,
Ранние, в музейных закромах.
«Почему? – подумал я про это.
– И откуда он повёл замах?»
Потому что волосатым брюхом
Он отметил в умственной графе:
«Сверху будут те, кто проще духом,
а не эмигрантские кафе».
БАТУМ
После кутежа бывает горечь –
Кто в Батуме этого не знал!
В городе, где Исаак Симхович
Комнату Иосифу сдавал.
Помнишь, белокурая Розита,
Над Батумом пелену дождя,
Мы с тобой гуляли знаменито
Под портретом бывшего вождя.
Он глядел, весёлый, симпатичный,
Трубочкой обкуренной пыхтя,
И на наш напиток заграничный
Ручку поднимая, что дитя.
Он и сам к таким был расположен,
Винтиком любовно называл,
Допускаю, прав он, предположим,
Всё-таки он что-то прозевал.
Это он Империю отладил,
И она его умом жива,
Только нас от жизни не отвадил,
В остальном-то был он – голова!
Он-то знал, стукач и уголовник,
Люди понимают только нож,
Надо перерезать неугодных,
Остальных от страха бросит в дрожь.
И они пойдут, неся знамёна,
Под портреты упадая ниц,
Знал, кого убить, он поимённо,
Не забыл ни адресов, ни лиц.
Ты, страна, от края и до края,
Припадая к вечности земной,
Чувствуешь ли что, не понимая,
Под пятиконечною звездой?
ВСЕ ХОТЕЛИ УБИВАТЬ...
Томасу Венцлова
Партизанщина, чаща, литовщина...
В тёмном баре немое кино.
Всё, что начато, вот и окончено,
потому что уже всё равно.
«Студебеккер» проедет по шмайсерам,
«Смерш» войдёт в полевой сельсовет,
Банионис берёзовым блайзером
поразит голубой полусвет.
Бей за Родину! Бей за Мицкевича!
Бой на мельнице, бой за рекой...
Делать нечего, милые, нечего,
так давайте ещё по одной.
Так теки заграничная, шведская,
тарабарская, барская речь,
и лети на литвина советская,
боевая, литая картечь.
Наконец вы сдаётесь, товарищи,
пали Зимний, Версаль, Сан-Суси...
И на этом последнем пожарище
сам себе ничего не проси...
БЕРЛИН
Этот отель проектировал Шпеер,
Здесь ар-деко югенд-стиль отменяет,
Эту аллею сам Геббельс отмерил,
Свет над Берлином её оттеняет.
Сидя в пивной, на задворках отеля,
Светлое пиво и тёмное пиво,
Кружки литровые столь запотели,
Пену глотаешь легко и глумливо.
Свастика бьётся на знамени алом,
Фюрер молчит в лакированном «хорьхе»,
Тонкие линзы протёр перед залом
Некто, в душе переполнивший морги.
Все они галстуки тёмные носят
И протирают щетину лосьоном,
Все они бьют альпенштоком о проседь,
Впрочем, владеют и «смитом-вессоном».
Ночью выходят на эту аллею
Стаей опасной, как выводок волчий,
«Мы, как и вы, никого не жалеем,
мы убиваем незримо и молча».
Лгут и хохочут, ощеривши зубы,
Или пикируют, словно архангел,
И подвывают им флейты и трубы,
Всё им мерещится траурный Вагнер.
Рейхсканцелярия дышит гранитом,
Веддинг полощет багровые флаги,
Тот, кто остался навеки убитым,
Не пожалел ни свинца, ни отваги.
Будет ещё им пора Сталинграда,
Будет ещё им паденье Берлина,
Вдоволь хлебнут они стали и ада,
Глотку забьёт им холодная глина.
Скоро-нескоро под тяжким прикладом
Ты ещё, гадина, бездну нашаришь,
Мы тебя выищем в доме проклятом,
Правое знамя над нами, товарищ!
* * *
Я – жидовская морда,
я – советский еврей,
заявляю вам твёрдо
пред Отчизною всей,
я родился в имперском
городочке Петра,
где калёным напёрстком
душу выжгла беда,
на Неве и на Каме,
на Днепре и на Пре
я махал кулаками,
я рыдал во дворе,
у опушек и просек
я вам душу открыл,
поматросил и бросил,
отошёл, закурил.
В октябре и в апреле,
Вдалеке и вблизи,
Взор открыт на пределе
Милосердной земли.
Сяду в поезд почтовый
в Риге, Минске, Баку,
и удачу подковой
разогну на бегу.
Чай несёт проводница,
сонно стонет сосед…
С кем ещё породниться
мне на старости лет.
Через чахлый осинник,
ничего не тая,
набегает Россия –
всё, что есть у меня.
СТАЯ
Толпа всегда терзает гения –
во временах и в волчьей стае,
и ожидает лишь мгновения,
подшёрстком злобы обрастая.
Любые поощряет странности,
все разновидности бутылок,
но не прощает всею стадностью,
что он не строится в затылок.
Влачит его к столбу позорному,
ловя на всякой неудаче,
но ведь он мерзок-то по-своему,
и некрасив порой иначе.
Затаиваясь за завалами,
принюхиваясь к обстановке,
со всеми старыми и малыми,
чуть что – погладит по головке.
И той же лапой волосатою
его придушит и завоет,
и перед тем, как ставить статую,
в своей тайге его зароет.
Что делать? Так тебе предписано,
и ты понять не можешь, стая,
жива ты нюхом, он же – истиной,
раз навсегда тебя прощая.
Теги: Евгений Рейн
Литературная матрица: Внеклассное чтение / Сост. В. Левенталь, П. Крусанов. - СПб.: Лимбус Пресс, 2014. – 576 с. – 1000 экз.
Одомашнивать писателей-классиков, брать их под руку, делать предположения личного характера, которые они уже не могут подтвердить или опровергнуть, – давно стало делом привычным. Не всегда одомашнивание предполагает оскопление – чаще это просто навязывание бантиков и надевание поводков. Особенно этим любят заниматься писатели. Потому что они ведь тоже – писатели. Они чувствуют духовную связь, а кто поотважнее – и преемственность.
На этом, пожалуй, покончим с иронией и перейдём непосредственно к очередной части "Литературной матрицы", то есть «Учебника, написанного писателями», которую представило вниманию публики издательство «Лимбус Пресс». Это представитель жанра «одомашнивания» – яркий, но далеко не худший. Тем не менее первые две главы «Литматрицы» – из лучших в книге именно по той причине, что их авторы не предпринимали попыток пройтись под ручку с Иваном Грозным и неведомым создателем «Слова о полку Игореве». А потому – немного личного отношения, но больше фактов. Евгений Водолазкин подкрепляет текстоведческими рассуждениями подлинность «Слова»; Владимир Шаров анализирует логику переписки Грозного с Курбским, по временам всматриваясь в смятенную душу царя любопытным взглядом исследователя, но всё без фамильярности и излишних отступлений от истории.
Думается, многие из авторов «Литматрицы» хотя и читали (или почитывали) книги, но почти ничего не знали о «своих» писателях, пока не взялись сочинять главу для «Учебника». Это ученичество не слишком впечатляет. Приятным контрастом выступают отдельные статьи – например, то, что написал о Василии Розанове Сергей Носов. Он как-то сумел избежать и пересказа биографии, и вольных рассуждений на тему «почему я люблю писателя N», и даже выводов о правильном и неправильном Розанове. И хотя его текст – несомненная попытка одомашнивания (Носов представляет Розанова «первым блогером»), но попытка, одёргивающая сама себя. Всё-таки – хоть и похож, но намного больше, глубже, вдумчивее, чем блогер; «социальные сети – профанация Розанова». Предназначая свою статью тем, кто с мировоззрением Розанова не знаком, Носов, кажется, не берёт на себя слишком много: для него важны две задачи – привлечь внимание и не упростить. Иными словами, привлечь к сложному. Достойная задача, и она выполнена.
Но есть, увы, и тексты расхолаживающие. Не запоминается мимолётная статья Андрея Битова о Ломоносове – написано гладко[?] но о чём? Вроде бы точно, мелькала мысль во время чтения, но закрыта книга – закрыт и Ломоносов. А ведь Михаил Васильевич, право, заслужил некоторое почтительное к себе внимание и попытку распознания; если «Розанов – глыба», то и Ломоносов – никак не мелкий камушек. А вот прокатил его Битов – и не заметили.
