равных. Взятку не дашь – только честь.
А что это такое? Честь?
Однажды я выступал у семиклассников в одной районной математической школе. Выступать я, конечно, не собирался – не люблю я это дело, но газета «Пионерская правда» попросила меня выступить, чтобы об этом написать. Я отбивался, но всё же пошел. И не пожалел. Ребята оказались башковитыми и несуетливыми.
Случайно речь зашла о чести.
Но почему случайно? Разве теперь уже не актуальны честь, доблесть, геройство?
Выяснилось в разговоре, что по инициативе классной воспитательницы семиклассники составили путем дебатов и голосования шкалу ценностей из категорий, предложенных им учительницей. (В Академии Филипс Андовер, как мне показалось, почти все учителя – мужчины).
Категорий было семь. И расположились они в результате дебатов в следующем порядке:
1 – Профессионализм.
2 – Престижность.
3, 4, 5 – Материальное положение, семья, идеология. Не запомнил последовательности. Думаю идеология на пятом месте.
6 – Честь.
7 – Классовое сознание.
Вот тут меня качнуло – на предпоследнем месте честь!
На вопрос – почему они охотно ответили:
– Как не имеющее разумной мотивации. А «классовое сознание» – понятие вообще вне логики. В нашей стране возможен лишь групповой или партийный эгоизм.
Они были очень симпатичные эти семиклассники. Может, уже пошла в рост новая популяция? Сейчас, я думаю, встреть они американских ребят из Филипс Андовер Академии, они вмиг нашли бы с ними общий язык. В чём тут дело: в усреднении или в мобилизации? Думаю в последнем. Думаю, есть ещё порох в пороховницах. Но вернёмся к чести.
Профессионализм как первая ценностная категория у меня возражений не вызывал – пусть. Можно даже сказать – наконец-то. Но престижность? Я спросил, что они вкладывают в это понятие, если отрицают честь? Ведь престиж – лишь производная от чести. Собственно, и в понятии «профессионализм» честь является как бы основной, если понимать честь как высокое качество работы, отношений и высокое качество идеалов.
– Вот, – говорю, – англичане, например, понятие дворянской чести делегировали, как теперь выражаются по телевидению, в массы через организацию клубов, клубных спортивных команд и вообще через спорт. Особенно детский и молодежный. Каждая школа имеет свои цвета и свой школьный престиж, поддерживая его поведением, успеваемостью, успехами в спорте и искусствах. Ну а в дальнейшем юниорская честь наполняется респектабельной честностью в ведении дел. Так что спорт и успехи в спорте не самоцельны.
– Так почему же, – спрашиваю, – у вас, семиклассники, честь на шестой месте?
– Мы подумаем, – говорят, – наверное мы тут что-то расчленили… Или не так собрали камни…
Пусть думают, может, и придумают что-нибудь путное. На них надежда.
Скажу только, что и отношение к ценностям должно стать ценностью само по себе, причём ценностью высокой, тогда первая – первичная ценность становится святыней, как, скажем, христианские заповеди. Святыней может стать и честь как отношение к качеству нашего труда. Мне, сознаюсь откровенно, даже не понять, почему слова «честь» и «качество» не одного корня, ведь и по созвучию, и по ассоциации они так близки.
В Академии Филипс Андовер нас провели в здание, где занимаются искусством. Изобразительным. Для музыки и скажем, театра в Академии, наверное, есть другие специальные здания.
Студии с мольбертами, как в художественных училищах. Фотолаборатории. Компьютерные классы, где учащиеся могут выражать себя при помощи электроники. Материал искусства педагогов не волнует: акварель, масло, карандаш, электронно-лучевая трубка – важен результат.
Мы окружили девочку в рекреации. Она работала на какой-то фотомашине. У неё был собран коллаж, но, по её замыслу, не хватало Эйфелевой башни, деформированной в ширину. Вот она и растягивала на машине Эйфелеву башню. Наши художники помогли ей добиться нужных пропорций. И она принялась впечатывать башню в коллаж. Как у нас говорят комсомольцы – работала с огоньком. Подарила нам по коллажу.
Юноши в некой стеклянной выгородке готовили телевизионную передачу. Посмотрел на нас затуманенными глазами – полное погружение. Думаю, они и не поняли, кто мы, а может, и не заметили. На полу лежали японские и других цивилизованных стран телекамеры. И никакие разнузданные пэтэушники не грозили их стибрить.
Занятия уже закончились. Здание было пустынным.
В небольшом кинозальчике-киноклассе нам показали учебный фильм, который, по мнению преподавателей, довольно полно говорил о направлении преподавания. Это был фильм о перерастании форм кубизма в посткубизм и далее – в абстракцию. Фильм был снабжен интересной, толковой лекцией. Я позавидовал. Конечно, в задачу школы не входит воспитание художника – но только капиталиста. И вот, чтобы капиталист не обмишурился где-нибудь среди полотен, его проводили по лабиринтам и закоулкам эстетики, я так подумал. Но все же почувствовал какую-то фальшь мысли.
– Для моды, – сказала одна из наших многомудрых дам-профессорш. – Сейчас во всем мире мода правит бал.
Когда мы вели свои разговоры в лесном студенческом отеле под городком Мидлбери, нам показали пленку, отснятую в ленинградской художественной школе. Автор сюжета, американский преподаватель эстетики, доказывал, что воспитание искусством у нас поставлено лучше, оно полнее раскрывает талант и выводит его с интуитивного уровня на уровень осмысления мира через законы искусства. И уже наглядевшись на американских раскрепощенных ребят, мы вдруг с упавшим сердцем увидели наших топочущих тяжелыми башмаками школьников в форме и обязательных красных галстуках. При виде камеры и иностранцев ребята сбились в плотное оборонительное подразделение, набычились и, подталкивая друг друга, запихались в какую-то дверь.
После учебного фильма нас повели на улицу, сказали – в школьный музей. В парке стояли скульптуры. Трава была свежая, её, наверное, поливали. Настроение у нас поднялось – в музее непременно висят работы учащихся, а тут уж мы не промажем, наши ребята хоть и в серых штанах, рисуют – дай Бог другим. Но подвели нас к зданию с классическим портиком, мраморными колоннами, тяжелыми бесшумными дверями: дуб, медь, стекло. Сказали, что вон он, школьный музей. Что собрание музея насчитывает несколько тысяч живописных полотен, листов графики, а также скульптуру.
– А на фига? – спросил я, наверное заикаясь.
Директор музея седовласый профессор, посмотрел на меня как на павиана.
– Человек должен развиваться в атмосфере и хроносфере искусства чтобы не терять лицо перед шедеврами и прозрениями гениев.
– Под словом «человек» этот профессор, конечно, подразумевал акулу капитала. – Искусство – провидческий путь, гороскоп человечества…
Я шаркнул ногой, мне очень понравилось про гороскоп.
Да, это был музей, со светлыми залами, увешанными хорошей живописью. С запасником, где все как надо, на шарнирах и на колёсиках. С выставкой советских художников-нонконформистов, центральными полотнами которой были работы Целкова и Шемякина. Одно полотно Целкова висело в кабинете директора.
