этот момент пожарная машина шла ночным городом на юг, без включённых огней и сирены.
— Дую и плюю, — пел мальчик, — на все дела Божии, только прирекаюся к тебе, сатане, и ко всем делам твоим и заповедям твоим, верую в тебя, творца и царя сатану, и во все дела и заповеди твои, и хочу быть сообщником твоим и собеседником…
А бурят уже вёл красную машину на холм, три тонны воды бились в цистерне как кистень, готовый к драке. Те, что стояли поодаль от костра, рядом со своими машинами, уже слышали рёв мотора, как предчувствие беды, и крутили головами.
Мальчик торопливо отрекался от Богородицы, Церкви, апостолов и храмовых праздников вместе со святыми угодниками.
Он с трудом выучил слова, взятые напрокат из церковной службы, только с отрицанием перед каждым глаголом. К его пальцу приклеилась ватка, будто после визита в поликлинику. Кровь, которой он только что подписал отречение, впрочем, не унималась. «Аз, раб, — написал он, — отрицаюся Бога и неба, и земли и святые Божия веры, и соборныя Божия Церкви, и не хощу нарицатися христианином, и предаюся в услужение дьяволу, и должен его волю тварить, в том и письмо свёрнутое дал ему». Колдун принял письмо-отречение, и бумага, распечатанная на цветном принтере, исчезла в складках его плаща.
И в этот момент на лысину, что завершала холм, вылетела пожарная машина. Сдирая травы, она криво стала, и лейтенант не спрыгнул, а сошёл на землю.
Гигантский костёр полыхал, и это было пламя, отбившееся от рук. Заблудшее, сварливое пламя, но с ним ещё можно было договориться. Люди вокруг костра были стадом — трусливым и любопытным. Его он в расчёт не брал. Но справа и слева стояли дети колдуна, поодаль — его внучка, в которой он сразу узнал девушку с набережной. Ну и, наконец, сам Колдун, который, казалось, ещё ничего не понял, но уже ударил по лицу лейтенанта первый порыв колдовского ветра. Дети колдуна подняли руки и направили сведённые ладони к лейтенанту.
Язык огня сорвало следующим порывом ветра, и, оторвавшись от костра, он упал пожарным под ноги.
Не обращая внимания ни на что, татарин отматывал шланг брандспойта, а бурят готовил цистерну к бою.
Ветер снова плюнул огнём в лицо лейтенанта, и предупредительно запульсировал в нагрудном кармане камень яхонт, иначе называемый уакинф. Но теперь лейтенант поймал сгусток огня, как вратарь ловит мяч в углу ворот, и начал вращать его в ладонях колобок — огонь-огонь, иди со мной, иди от меня, от моего плетня… Лейтенант принялся лепить и катать огонь, как катают и мнут тесто. И вот, наконец, швырнул его обратно.
Огненный шар полетел между настоящих и фальшивых колдунов, зажигая мантии и пиджаки.
Он попал прямо в лоб сыну Колдуна, а второй его наследник уже бежал в огне, пятная траву пламенем.
Костёр гас под струёй воды, а человечье стадо, визжа и потеряв людской облик, неслось в ночь, падало, валилось со склона, подпрыгивая, как картофелины, сыплющиеся из мешка. Каждый спасался как мог.
Колдун понял, что произошло непоправимое. Его внуки, вступившие в давнюю схватку, были убиты, а враг соединился со своим потомком. Внучка бежала, струясь, как ручей по склону, — свойства воды передались ей в час опасности.
Он не стал драться, а взлетел вверх, прямо к равнодушной полной Луне, и исчез.
Прошли майские беспокойные праздники, миновал летний Купала, а в воздухе большого города набухало смутное беспокойство. Что-то в равновесии сил было нарушено, и напряжение копилось, как вода в запруде.
Не отвлекаясь на всё это, Знахарь пока шёл по следу своего дома. Внук шелестел архивами, и, наконец, они нашли одну зацепку, за ней потянулась другая, и вдруг всё стало ясно.
Знахарь залез в жестяную утробу электрического поезда, и электрический поезд повёз его к дому. Чем ближе он был к этому месту, тем крепче была внутри Знахаря сила, но что важнее — тем больше в нём было спокойствия.
Он нашёл свой дом вблизи монастыря, на низком берегу реки, что поросла соснами. Там его изба, перевезённая туда лет десять назад, крепко стояла на новом месте — в музее. Её облили какими-то химическими жидкостями для консервации, но Знахарь быстро удалил их из брёвен. Всё это время дом держался воспоминанием о нём, и никакая химия для этого не была нужна. Знахарь поселился в своей избе, и никого не удивляло, что вечерами, когда музей уже закрыт, там горит свет.
Посетители музея принимали его за смотрителя, а сотрудники отчего-то не задавались вопросом, кто живёт внутри экспоната, к кому ходят такие странные гости, и почему среди гостей так частит молодой человек в форме пожарной охраны.
Но не один он навещал старика. Через месяц до него добрался и Колдун. Силы у колдуна было мало, но для самоутверждения он по дороге, сощурившись на солнце, превратил длинный свадебный поезд в свору волков — оскалив зубы, волки бились за стёклами остановившихся машин, и горькая слюна заливала стёкла изнутри.
Теперь Знахарь и Колдун сидели друг напротив друга. Знахарь поставил чайник на огонь — для себя, он знал, что Колдун не выпьет ни капли в его доме и не съест в нём ни крошки.
— Зачем тебе это? Ты же не любишь людей. Помнишь, как они убивали тебя — глупо, навалившись кучей, содрогаясь от жадности и страха? А помнишь, как тебя хотели повесить ещё раньше, в Новгороде?
— Не люблю, — согласился Знахарь миролюбиво.
— Люди отвратительны. А теперь, когда отменили Бога, они отвратительны вдвойне. Они перестали соблюдать посты, но губы их лоснятся в праздники. На самом деле, они отменили не Бога, а страх перед ним. Меня позвали камлать среди стекла и бетона, в денежном месте, и в дверях я столкнулся со священником. Он освящал этот дом, а я пришёл в него камлать — и нас позвали не по ошибке. Нас позвали обоих для верности, как рассовывают яйца в разные корзины. На всех убийцах, что я видел живыми и мёртвыми, были кресты, а вот на сыщиках — отнюдь не всех. Кого ты будешь лечить?
— Да всё равно кого. Не надо строить из нашей драки битву добра со злом — мы дерёмся, потому что дерёмся. Потому что ты мне не нравишься, а не оттого, что я не могу забыть чумных детей, что стонали в канаве у моего дома. Что нам кресты — тебе и мне? Мы живём в другом мире — он нехорош, да
