— Аркадий Акимович, как вам книга?..
— Самое тяжелое впечатление. Совершенно депрессивная книга. Вторую ночь не могу спать.
Господи, прости меня! Мою депрессию как рукой сняло. Надо же, если уж "дважды зек" попал в депрессию — я-то чего боюсь? Значит, книга предназначена именно для того, чтобы читатель в депрессию попал. И чтобы этот самый "1984" не наступил (как много лет спустя заметил специалист по фантастике Владимир Гаков) — нужно в нем побывать. Нас спас Оруэлл. Но это был еще и год смерти Штейнберга. "Бывают странными пророками/ Поэты иногда..." — как сказал Михаил Кузмин, а за ним повторяли все, кому не лень.
Я таскал Акимычу в дом весь и сам-, и ТАМиздат, какой мог достать. И мои любимые эмигранты далеко не всегда удостаивались у Акимыча похвал. Кажется, выше всего он оценил Георгия Иванова (я принес книгу "1943-1958. Стихотворения" — тоже не копию, а оригинал книги) — он часто повторял: "Мне говорят — ты выиграл игру...". Узнав о затеянной мной самиздатской "Библиотеке ДЛЯ поэта", машинописной серии книг Волошина, Несмелова и т. д., Штейнберг вопросил с укором:
— Почему среди ваших планов я не вижу книги Марка Тарловского? Это был один из самых ярких техников в поэзии среди тех, кого я знал.
Через полгода я вручил ему изготовленный по материалам ЦГАЛИ (нынче -РГАЛИ) двухтомник Тарловского. Акимыч листал его и говорил:
— Вот тут каждый раз повторяется дважды одна строка... Должен быть более поздний вариант — я убедил его от повтора отказаться...
Я не нашел "более позднего варианта". Вообще не доделал очень многое из того, что обещал Акимычу. Но старался делать ему приятное в жизни повседневной — получал немецкие книги с абонемента в Библиотеке Иностранной литературы (как-никак полтора года числился его литературным секретарем, а позже — возобновлял доверенность). Доставал через необъятные связи моего друга Володи Летучего ящики тушенки,— на летние месяцы Акимыч уезжал из Москвы в деревню, где мясо на огороде не росло, мягко говоря. Наконец, "спасал положение". Так называлась ситуация, при которой Штейнберг брал работу — например, подписывал договор на перевод вставных стихотворений в томе БВЛ "Классическая драматургия стран Дальнего Востока", делал строк 70-80 (из причитавшихся трех с половиной тысяч), и... и... — и ему надоедало сочинять моноримы с внутренней рифмовкой. Дальше редактор, зная мое сознательно развитое в себе умение имитировать переводческий почерк Акимыча, переоформлял договор на меня. Штейнбергу отписывалось ровно столько, сколько он сделал на самом деле (при ничтожности авансов в БВЛ и серьезной величине гонорара по выходе книги) получалось, что он просто "погасил аванс". Подпись возникала двойная. На первой пьесе. На остальных пяти — уже только моя. Впрочем, признать эти переводы окончательно моими трудно. Виктор Санович, редактировавший этот том, внес, по моему подсчету, более четырехсот исправлений в мой текст — против моей воли. Со Штейнбергом он этого бы себе не позволил, а со мной — ну, мне тогда было 25 от роду, меньше всего я или редактор думали, что когда-нибудь эта история попадет в мемуары. Знал об этом, кажется, только Штейнберг; инструкции — как вести себя с той или иной рукописью после его смерти — давались мне, и не только мне, при любом удобном случае.
Однажды до соавторства и меня, и Штейнберга довела просто бедность. БВЛ кончилась в 1977 году, деньги, полученные с последних томов, очень быстро были съедены. И вот явился из Молдавии Емельян Буков — классик советско-молдавской литературы, натуральное исчадье советской эпохи. Буков писал огромные поэмы, и большинство переводчиков моего поколения не избежало участи "побывать под Буковым". Но мне роль выпала нестандартная.
В середине пятидесятых годов Штейнберг, живя в Кишиневе у Букова, что называется, "на харчах", перевел, а больше сочинил поэму-сказку "Андриеш", как-то мелькнувшую и в моем детстве. Сказка вышла очаровательная, при поэтической технике Штейнберга — еще и блестящая мастерски. До Штейнберга ее переводил Владимир Державин, но в пятидесятые Буков книгу увеличил чуть ли не втрое — новый перевод, сделанный Штейнбергом, принес автору деньги, переводчику — тоже деньги, а детям, как ни странно, радость. Глубоко фольклорная сказка что-то такое производила в детской душе, чего передать словами не берусь. Хорошая вышла поэма. И переиздавалась.
Но к 1978 году переиздания стали приносить все меньше дохода, и Буков решил сервировать прежнее блюдо еще раз: он опять удвоил объем поэмы. Из шести тысяч строк — стало двенадцать. Буков желал, чтобы Штейнберг перевел дополнительные шесть тысяч строк: не продолжение, нет, а вмонтировал в свой старый перевод новые куски.
Акимыч только что получил свой очень серьезный гонорар за "Потерянный рай", заключил договор на его переиздание, потихоньку переводил с подстрочников великого китаиста Валерия Сухорукова — Ван Вея (да простит меня Валерий Тимофеевич — пишу, что думаю, ибо сам переводил с его подстрочников Су Ши годом позже) — и валять очередные тысячи и тысячи строк четырехстопным хореем... Да еще на восьмом десятке...
Акимыча осенило: он опять-таки вспомнил, что я умею имитировать его стиль (ну, и то, конечно, что "Потерянного рая" я в БВЛ не перевел, при приеме в Союз Писателей меня филигранно трижды провалили, поэтому как германист я печататься почти не мог, остался при "советских немцах" -единственное место, куда когтистая лапа человека, возненавидевшего меня за факт моего существования не дотягивалась) — и посоветовал Букову:
— Старик! Молись. У тебя есть единственный выход. Пусть Витковский доделает работу за меня...
— Давай тэлэфон...
Договор мне из Молдавии прислали почти сразу. Предстояло сохранить весь, до последней строки, перевод Штейнберга, обрастав его кусками нового перевода. Задача не из вдохновляющих, привык я переводить совсем другую литературу — но подводить Акимыча не имел права. Уже начав знаменитую "просрочку договора", я поехал к Штейнбергу в район площади Курчатова — а не отказаться ли мне от работы?
— Вы меня очень крупно подведете. И себя.
Я сел в такси и поехал к себе в центр. Почему-то загадал: будет мне знак свыше — возьмусь да и переведу. На повороте к Волоколамскому шоссе из приемника у водителя полилась невероятно популярная в те годы "Примаварэ, примаварэ...". Все. Есть знак. Я сел за стол и за сорок дней — ну, не скажу, что перевел, но сочинил по подстрочнику — разбухшего вдвое "Андриеша". Местами вставки были в две строки, местами — в две тысячи строк. Сейчас, беря с полки книгу, я только и могу отличить в ней целиком сделанную мной сказку о Пакале — так вжился в образ Акимыча.
Доволен ли был Буков — не знаю, мне было все равно, я после этого форсажа (однажды в день наваял 930 строк — далеко не рекорд, как я знаю от коллег-"ваятелей") просто заболел и почти не мог работать. А вот обещанных Штейнбергом "переизданий" не дождался: Буков вспомнил, что каждый раз, когда делается новый перевод, то и автору деньги идут тоже как за первое издание. "Андриеша" перевели обратно на молдавский (я переводил с нерифмованного текста, но, понятно, рифмовал, к тому обязывал перевод Штейнберга), и кто-то его опять перепер на русский. Потом... "Тишина под парижским мостом", как писал Георгий Иванов. Потом умер Штейнберг, через месяц — Буков, и я не знаю, читают ли дети нашего Андриеша. Это была веселая игра, которую ученик, как мячик, поймал из рук учителя.
Других переводов, подписанных нашими фамилиями вместе, не припоминаю. Но я попал в хорошую компанию: первым соавтором Штейнберга был Багрицкий, следом — Тарковский.
Кстати, историю знакомства Штейнберга и Пастернака, которую пересказывали на разные лады десятки мемуаристов на бумаге и вслух, кажется, да конца не понял сам Штейнберг. Каноническая версия (слышанная мною от Штейнберга) такова:
"Идет по коридору Пастернак, меня с ним знакомят. Он протянул руку и как-то посветлел:
— А... Штейнберг... Это же знаменитый переводчик Радуле Стийенского!..
Ну, я, сам знаете, что по этому поводу думаю, взял да и ответил:
— Да, Борис Леонидович, не всем партия и правительство поручают переводить Шекспира!
Так и не получилось знакомство."
Почти уверен, что — ответь Штейнберг что-нибудь вроде: "Да, Борис Леонидович, а я так люблю ваши переводы из Ондры Лысогорского!" — не только знакомство бы состоялось, но и хохот был бы немалый. Ибо чехословацкий поэт, писавший на "ляшском" языке, Ондра Лысогорский, кажется, был почти таким же мифом, как сочиненный Штейнбергом и Тарковским черногорский поэт Радуле Стийенский. Я специально выпросил у вдовы Стийенского[2.94] экземпляр его единственной книги "на языке оригинала", т. е. на сербском. Ну, есть такая книга.
Только стихи в ней, за несколькими исключениями, имеют общего с переводами Штейнберга — разве что заголовки. Об истории "Стийенского" я подробно рассказал в "Книжном обозрении", да и не знал я самого черногорца лично "по календарным обстоятельствам" — он умер, когда я учился в школе. Не хочу писать с чужих слов. Но то, что и сам Пастернак стал жертвой другого полуфиктивного поэта — "ляшского" — я узнал лишь в девяностые годы.
