Следовало продолжить изучение части уже собранного – свыше 100 тысяч вещей, в спешке свезенных в хранилища отдела в Москве и Петрограде и ожидавших оценки и передачи в тот или иной музей.
Последнюю задачу сочли самой насущной, не требующей поездок, иных затрат и тем не менее обещающей неожиданные находки, радостные открытия.
Поэтому-то в своем отчете за первое трехлетие отдел и пришел к выводу: если раньше «основной задачей было массовое выявление памятников», то в ближайшие месяцы, если не годы, предстояло «критически разобраться в учтенных и сохраненных памятниках в возникших музеях, отделить бесспорные ценности от случайного массового материала»[34].
Действительно, сотрудники отдела, его местных органов спешили предотвратить самое худшее. Они делали все возможное, чтобы вывезти из заброшенной усадьбы, оставленного владельцем особняка буквально все, на чем лежала печать искусства, твердо следуя принципу: лучше спасти не представляющее научной или художественной ценности, чем бросить на произвол судьбы хотя бы один уникум.
И такой работой сотрудникам отдела пришлось заняться прежде всего. Только не во имя науки, как полагали они, а ради хлеба насущного в буквальном смысле слова. Да ради спасения обретенного наследия минувших веков.
Нищее, окончательно разоренное шестью с половиной годами войн государство должно было срочно восстановить экономику: промышленность, сельское хозяйство, транспорт. Лишь потом можно было задуматься о духовном. Поэтому Наркомпросу предстояло немедленно перейти на хозрасчет и самоокупаемость, приняв без возражений и обсуждений принцип остаточного финансирования культуры.
Раньше, в годы военного коммунизма, Наркомпрос когда угодно получал по первому требованию и в любых размерах необходимые ассигнования. С октября 1922 года бюджет республики больше не подвергался никаким коррективам и изменениям по требованиям наркоматов. Теперь он разрабатывался загодя и вводился с 1 октября по 30 сентября – на хозяйственный год.
Да, Совнарком медленно, но неуклонно ликвидировал бюджетный дефицит, но, в частности, за счет того что, скажем, Наркомпросу давал только треть тех сумм, которые до революции имело министерство народного просвещения. А ведь сфера Наркомпроса теперь была значительно шире. В его ведении находились не только все без исключения школы (раньше они подчинялись и министерству, и Синоду, и местному самоуправлению), но и театры, музеи, издательства, библиотеки, литература и искусство. И все требовали своей доли, даже Главполитпросвет – учреждение сугубо партийное, занимавшееся пропагандой.
Результатами действия остаточного принципа стали закрытия университетов и институтов. Профессура оказалась на улице. Учителя начальных школ перестали получать зарплату и теперь вели уроки лишь после того, как родители учеников приносили – в счет оплаты – продукты, дрова. Крестьяне же не очень заботились об образовании своих детей: те прежде всего должны были работать по хозяйству. Биржи труда вскоре зарегистрировали более полумиллиона безработных учителей.
Та же участь постигла и Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины. НЭП стал для него катастрофой – ведь теперь за все приходилось платить: за воду, свет, отопление, охрану, ремонт крыш, остекление окон, за реставрацию, самим – своим сотрудникам. А деньги не поступали – их просто не было.
Сначала пошли на сокращение штатов.
Если к началу 1921 года в московском и петроградском отделах, в 65 местных органах работало свыше 500 человек, то к маю 1923 года осталось чуть больше 60: самых незаменимых, обладавших блестящей профессиональной подготовкой, огромным опытом. Заодно ликвидировали и почти всю сеть местных органов, сохранив лишь в 30 губернских центрах по одному сотруднику.
Но и такой меры оказалось недостаточно. Повседневная деятельность требовала расходов, а ассигнований не было. И тогда в июле 1922 года коллегия отдела задумала страшный, как показало будущее, самоубийственный шаг: спасать доверенное в сложившихся условиях можно, лишь совершая коммерческие операции – сдавая землю и здания в аренду, продавая ненужное имущество.
Неожиданно возникшее предложение обсуждали, обдумывали целых девять месяцев и, убедившись, что помощи ждать неоткуда, подготовили текст законопроекта. 19 апреля 1923 года Совнарком утвердил его как совместное с ВЦИК постановление «О спецсредствах для обеспечения государственной охраны культурных ценностей». Этим актом музеям предоставлялось право сдавать в аренду для извлечения доходов находящиеся в их владении землю и постройки.
Так появились политические изоляторы в Соловецком, суздальских монастырях; казармы и арсеналы в московских Крутицком подворье, Провиантских складах; на территории Херсонесского городища санатории, дома отдыха; детские дома, школы и техникумы в старинных усадьбах.
Затем пришла очередь самих музеев.
12 сентября 1923 года приступила к работе Комиссия ВЦИК по концентрации музейного имущества под председательством члена Президиума ВЦИК П. И. Кутузова, а проще говоря – по переводу большей части музеев с республиканского бюджета на местный. Сначала оставили в подчинении отдела 200 музеев, потом довели их число до полутора десятков самых крупных, таких как Эрмитаж, Русский, Третьяковская галерея, Музей новой западной живописи, Ясная Поляна, дом в Хамовниках. Остальные оказались обреченными на закрытие – денег на культуру местные бюджеты просто не предусматривали.
Однако и теперь финансовое положение памятников и музеев не улучшилось, и пришлось пойти на последнюю, самую крайнюю меру. Опять же по инициативе отдела Совнарком РСФСР б марта 1924 года принял новое постановление – о выделении и реализации госфондового имущества. Отныне музеи могли через антикварные магазины и аукционные залы Главнауки Наркомпроса в Москве и Ленинграде продавать имущество, находящееся во дворцах-музеях, усадьбах, церквах, монастырях и других памятниках, не имеющих исторического значения, не входящее в состав коллекций данного учреждения и не относящееся к музейному оборудованию. При этом устанавливалось, что сами музеи получают всего 60 процентов выручки, остальное будет составлять доход государства.
Печальнее всего было то, что данный нормативный акт отнюдь не создавал прецедент, а лишь юридически закреплял уже наметившуюся практику, порожденную нищетой.
Еще летом 1922 года заведующий Севастопольским окружным комитетом охраны памятников археолог-античник Л. А. Моисеев продал как металлолом русские, французские и английские пушки времен Крымской войны, чтобы заплатить рабочим, трудившимся под раскаленным солнцем на раскопках Херсонеса. В своем поступке Моисеев не видел ничего предосудительного: действительно, что такое орудия фабричного производства середины XIX века, когда речь идет о городе V века до нашей эры!
Теми же мотивами, но уже два года спустя, после принятия постановления Совнаркома, руководствовался и виднейший специалист по древнерусскому зодчеству К. К. Романов, его помощник, получивший известность в наши дни П. Д. Бараневский. Чтобы получить возможность продолжить в Юрьеве-Польском реставрацию Георгиевской церкви, возведенной в XII веке, они без тени сомнения продали колокола и кирпич от разобранных пристроек XVIII-XIX веков.
Собственно, с этого момента и началась распродажа музеев. На прилавках вдруг появилась подержанная, не очень старая мебель, картины, фарфор и хрусталь, бронза и гравюры, одежда и обувь вышедших из моды фасонов, но все же привлекательные. Другими словами, все то, что до февраля 1917 года являлось предметами повседневного обихода… в императорских дворцах, где служило семьям Николая II, великих князей и многочисленному штату их слуг, лакеев.
Продажа предметов из фондов императорских дворцов столь поразила современников, что послужила сюжетами для двух и поныне популярных, постоянно читаемых и потому переиздающихся художественных произведений.
«В этом году в Зимнем дворце разное царское барахлишко продавалось. Музейный фонд, что ли, этим торговал…»
Так начинал Михаил Зощенко рассказ «Царские сапоги», написанный и опубликованный в 1927 году.
О том же идет речь и в романе Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев», увидевшем свет в 1927 году. В нем основной поворот сюжета связан с тем, что стулья Кисы Воробьянинова, временно оказавшиеся в Музее мебели (отнюдь не фантазия авторов, а реальный музей, существовавший в Москве в Нескучном дворце до 1928 года), попадают на аукцион, где и идут с молотка как «дворцовая мебель».
Однако в открытую продажу для всех, за рубли, поступали не представлявшие художественного значения заурядная посуда, мебель, одежда. Это были просто вещи, которых тогда столь остро не хватало, отечественная промышленность их в то время не выпускала в достаточном количестве. Лучшее же из запасников, действительно имевшее художественную ценность, интересное для любителей, предназначалось иностранцам, которые готовы были платить валютой. Местом таких совершенно открытых, но не очень заметных постороннему взгляду коммерческих операций стали магазины «Антиквариата».
