В главе "Собственность" авторы доктрины со свойственной им широтой заявляют: "Церковь не определяет прав людей на собственность. Однако материальная сторона человеческой жизни не остается вне ее поля зрения". Церковь также "признает существование многообразных форм собственности", при каждой из которых возможны "как греховные проявления, так и нравственно оправданное использование материальных благ". Непонятно, кому нужно это признание.
В главе "Война и мир" доктринеры достигают почти полного тождества с иезуитскими братьями по вере, доказывая, что война есть одновременно зло и благо. Почему зло — понятно, но как Церковь могла оправдать войну? Очень просто: авторы трактовали цитату из Евангелия от Иоанна "нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" как разрешение сражаться на поле боя. И дальше: "Взявшие меч, мечем погибнут — в этих словах Спасителя находит обоснование идея "справедливой войны". Итак, воевать и убивать истинно верующему во Христа не возбраняется. Как лицемерно после этого выглядят слова авторов доктрины о том, что война должна вестись по правилам, "с гневом праведным", а воюющие должны обладать высоким нравственным обликом!
Разумеется, Церковь не может не осуждать завоевательную войну, но ведь "в нынешней системе международных отношений подчас бывает сложно отличить агрессивную войну от оборонительной"! Посему Церковь оставляет за собой право в каждом отдельном случае решать — осуждать ли очередную бойню, или поддерживать. При этом Церковь считает своим долгом при первой возможности быть посредником на переговорах.
Рассуждая в главе "Преступление, наказание, исправление" о смертной казни, авторы социального учения вдруг вспоминают, что она признавалась в Ветхом Завете, и что ни в Писании, ни в Предании, ни даже в историческом наследии Православной церкви "нет указаний на необходимость ее отмены". Неужели Церковь оправдает еще и смертную казнь? Нет, вспоминая о милосердии, Церковь "приветствует шаги властей" к ее отмене, признавая "вместе с тем", что вопрос этот должен решаться всем обществом, прекрасно понимая, каково будет это решение.
Высоко оценивая в главе "Здоровье личности и народа" врачебную деятельность, авторы доктрины отчего-то считают "весьма важным ознакомление преподавателей и учащихся медицинских учебных заведений с основами православного вероучения и православно ориентированной биомедицинской этики". Очевидно, это необходимо для "создания в лечебных учреждениях молитвенной атмосферы". С глубокой тревогой констатируя "демографический кризис окормляемых народов", Церковь называет его главные причины (приводим их полностью): в двадцатом веке таковыми стали "войны, революция, голод и массовые репрессии, последствия которых усугубил глубокий общественный кризис конца столетия". Выходит, в ельцинском геноциде виновата революция 17-го, а "массовые репрессии", не влиявшие на демографию лет пятьдесят, аукнулись лишь сегодня.
Встав в главе "Проблемы биоэтики" перед трудным выбором: разрешать ли женщине делать аборт ради сохранения собственной жизни, авторы доктрины привычно "проявляют снисхождение", но чтобы та женщина, убившее свое дитя, непременно исполнила "покаянное молитвенное правило"! Еще постыднее звучит фраза о том, что "Церковь приветствует усилия медиков, направленные на врачевание наследственных болезней. Однако целью генетического вмешательства не должно быть искусственное "усовершенствование" человеческого рода и вторжение в Божий план о человеке". Но как обойтись одному без другого? Слава Богу, что ясность звучит хотя бы в вопросах о донорстве половых клеток, суррогатном материнстве, внетелесном оплодотворении, клонировании человека, купле-продаже человеческих органов, фетальной терапии и гомосексуализме, которые все отнесены к разряду недопустимых. Также Церковь выступает против эвтаназии, даже при согласии на нее страдающего больного.
Полагая в последующих главах, что проблему экологии можно решить только через правильную духовную ориентацию человека и что науку следует использовать осмотрительно и на нравственных принципах, попутно "забивая себе местечко" в культурном просвещении и в школьных курсах, предостерегая в предпоследней главе СМИ от нападок на церковь, авторы доктрины переходят в заключении к "Международным отношениям. Проблемам глобализации и секуляризма" . В этой главе, желая оставаться "над схваткой" и не снисходя до слова "русский", авторы пишут: "Церковь скорбит, когда в связи с разделением полиэтнических государств разрушается историческая общность людей, попираются их права и в жизнь многих приходят страдания". А чуть выше говорится так: "Церковь приветствует тенденции к объединению стран и народов, особенно имеющих историческую и культурную общность, при условии, что эти объединения не направлены против третьей стороны". Что же, если мы объединимся с Белоруссией, чтобы противостоять натиску Америки, — это будет против воли Божьей?
К процессам глобализации Церковь подходит с "критической осторожностью", называя несправедливым "доминирование стран сильных над слабыми, богатых над бедными, технологически и информационно развитых над остальными". Все, что нужно, чтобы успокоить Церковь, — "сугубая ответственность" политиков и "согласие с волей народа". Обычно с таких же слов начинаются послания американских президентов. Наконец, отмечая опасность "международных экономических и финансовых структур, не признающих никаких пределов", "Церковь ставит вопрос о всестороннем контроле за транснациональными корпорациями и за процессами, происходящими в финансовом секторе экономики… через использование всех механизмов, доступных обществу и государству". Отчего-то кажется, что в своем нынешнем состоянии Православная церковь, добивающаяся "признания легитимности религиозного мировоззрения как основания для общественно значимых деяний", не сильно бы страдала, окажись она на месте одной из таких корпораций. К этому некоторая часть церковных иерархов, видимо, и стремится изо всех сил.
Борис КАГАРЛИЦКИЙ, старший научный сотрудник Института сравнительной политологии ВОЙНА КАК ОРУДИЕ ТОРГА
СЛОВА КЛЕМАНСО — "война слишком серьезное дело, чтобы доверять его генералам" — давно стали почти банальностью. Другой вопрос, что стоит за этим изречением. Об этом обычно не задумываются.
Успех или поражение в любой войне — начиная с древних времен — зависели от множества обстоятельств, причем чисто военные факторы далеко не всегда были решающими. Тем более это относится к партизанским и гражданским войнам. Иными словами — к чеченскому конфликту. Показательно, что ни казенные пропагандисты и аналитики, ни их либеральные критики не попытались серьезно задуматься над уроками прежних войн.
Попробуем сформулировать несколько общих правил, а затем на этой основе попробуем сделать выводы относительно нашего ближайшего будущего.
Правило первое и главное: партизанская война продолжается ровно столько времени, сколько воспроизводятся в обществе определенные социальные и культурные нормы, сделавшие ее неизбежными. Генералам всегда крайне неприятно признавать, что они воюют с народом или с какой-то его достаточно большой частью. Потому они постоянно ищут внешние источники геррильи: наемников, иностранных инструкторов (советских, американских, арабских, кубинских), пути снабжения партизан.
Действительно, почти во всех современных геррильях внешнее вмешательство имело место, но оно всегда было второстепенным. Более того, порой оно даже ослабляло повстанцев. Единственная проблема любого повстанческого движения — пополнение молодежью. Если есть люди, будет и оружие. Пусть его будет недоставать, пусть будет нехватка опытных специалистов, пусть из-за устаревшего снаряжения будут дополнительные потери. Все это не имеет никакого значения до тех пор, пока есть свежие пополнения.
В 1945 — 51 годах в Прибалтике и Западной Украине был поставлен практически чистый эксперимент. "Лесные братья" находились в фактической изоляции от внешнего мира, граница была надежно перекрыта. Тем не менее они продержались 6 лет и побеждены были вовсе не из-за недостатка оружия, а из-за отсутствия свежих рекрутов.
Почему молодые литовцы или западенцы перестали вливаться в повстанческие отряды? Объяснить это репрессиями тоже невозможно. Пик репрессий приходился на 1947 — 49 годы, к этому же времени относится и подъем повстанческого движения. Напротив, его крах относится к 50-м годам, когда репрессии прекратились.
