Арон Григорьевич отвернулся, отошел к окну и громко высморкался. Квартира, которую он занимал, находилась на двенадцатом этаже, мы всегда любовались панорамой города, развернувшейся внизу гигантским полукругом, и теперь, когда стояла ночь, глубокая ночь, там на всем пространстве, до самого горизонта мерцали огни, то сгущаясь, то редея, и доносился несмолкающий, ровный гул. Арон Григорьевич постоял несколько минут молча, словно прислушиваясь к этому гулу, и повернулся ко мне:
— Так вот, говорю я, Ритуся, милая, ты видишь этот альбом?.. Все это — дело рук твоих «СС»... То есть у них, конечно, было много помощников, и добровольных в том числе, но «окончательное решение еврейского вопроса» было поручено им, именно им...
— Почему ты со мной так разговариваешь?.. С каких это пор эсэсовцы стали «моими»?.. Какое у тебя право?.. — накинулась на меня она, и вся кипит, клокочет...
Я обрадовался, значит, не впустую были мои слова.
— Что ты, что ты, — говорю, — я обмолвился, извини, прости... Я так не думал...
— А какое у тебя право Эрика, Эрнеста в эсэсовцы зачислять?..
— Я не зачисляю... Я констатирую вслед за тобой, что он — внук эсэсовца... И мне — постарайся меня понять — как-то странно, мягко говоря, что после всего этого (Арон Григорьевич кивнул на альбом) среди уцелевших остатков нашей семьи находится человек, заводящий дружбу с эсэсовцем... Прости еще раз — с внуком эсэсовца...
Никогда, никогда я не видел, чтобы у Риты, нашей Риточки так злобно вспыхивали глаза, чтобы веки ее так, до самой малой щелочки сужались, чтобы взгляд ее походил на лазерный луч, который, как масло, режет железо...
— А что, — говорит она, — что ты знаешь, конкретно, о нем и его дедушке?..
— Ничего, — говорю я. — Только с твоих слов. И что внучек бережно хранит фотографию своего дедушки-эсэсовца. Больше ничего...
— Давай прекратим этот разговор...
— Что ж, давай прекратим...
Вскоре она ушла. Простилась холодно, сквозь зубы. А у меня остался на душе какой-то скверный осадок. Будто я во всем виноват. И, главное, в том, что ничего не смог ей толком объяснить. То есть я не думал, что ей надо что-то такое объяснять, все это должно быть в сердце, в душе — без объяснений... Вы согласны?.. В еврейском сердце, в еврейской душе... Но тут вдруг оказалось, что мы — чужие люди...
Арон Григорьевич сокрушенно пожал плечами, прошелся по комнате, отхлебнул из своей чашки глоток-другой остывшего чая.
— Но потом я подумал: а чего от нее хотеть, что требовать?.. Дома ее всячески оберегали и оберегают от всего еврейского. В России считалось, что она должна быть русской, в Америке — американкой, без всяких примесей... Хотя что такое — чистый, беспримесный американец?.. Чистейшая абстракция!.. В Америке существуют негры, японцы, китайцы, немцы, ирландцы, шотландцы, у всех — свои традиции, своя религия, свой быт, своя история, люди все это свято хранят, передают детям, и это не мешает им быть американцами, то есть людьми, живущими на единой земле, в едином государстве, которое дает каждому возможность и право быть самим собой!.. Так нет же!.. Мы, евреи, подчеркиваю — советские евреи, хотим забыть, что мы евреи, и думаем, что за это нас будут больше уважать! Не будут! У человека должно быть свое лицо, свои глаза, свой нос, длинный или короткий, с горбинкой или без, но свой, а не приставной, сделанный по стандартной форме!.. Но у нас не так: быть русским, быть американцем... Только не евреем!..
— А что вы на это скажете?.. — обратился он ко мне, опустив голову и упершись в меня враждебным взглядом исподлобья. — Можете не отвечать! — махнул он рукой, пока я подыскивал подходящие слова. — Я знаю, что вы ответите! То же самое ответила мне дочь, Раечка... Вы заметили: Роза, Рая, Рита — у нас в семье все женские имена на «р»... Роза — так звали мою жену... Так вот, встречаемся мы редко, чаще она звонит мне по телефону: «Как ты?..» — «Ничего... А ты?..» — «Тоже ничего...» Такие вот разговоры... Но тут я все ей выложил, да...
Случилось это спустя уже какое-то время, когда у них, у Риточки и этого немчика все закрутилось, завязалось в тугой узелок — письма, звонки чуть не каждый, день, у Риточки с языка не сходит — «Эрик» да «Эрик»... Немецкий принялась учить. Немецкая музыка, немецкая литература, немецкая живопись... И все это с таким пылом, словно ей не терпится немкой стать... Это когда я не мог заставить ее Бялика прочесть или, к примеру, Мойхер-Сфорима... Ну, ладно. И тут до меня доходит, что зимние каникулы они намерены провести в Швейцарии, в Альпах, на лыжном курорте...
— Ну, и как ты к этому относишься? — говорю я Раечке.
— Нормально.
— Что значит — нормально?..
— Да то и значит, что значит. Нормально — и все.
— А тебе не кажется, что до добра это не доведет?.. Еврейка и немец — хорошая парочка, да если еще прибавить их дедушек, которые в свое время с большим удовольствием пристрелили бы один другого... Что ты на это скажешь?..
— Скажу: папочка, очнись, двадцатый век на исходе, а ты как застрял на своей Торе и десяти заповедях, так и видеть ничего больше не хочешь...
— А что именно должен я увидеть?..
— Что?.. Да то, что весь мир смотрит одни и те же фильмы, носит одни и те же джинсы, слушает одну и ту же музыку, танцует одни и те же танцы, и как ты тут отличишь — еврея от немца, испанца от итальянца...
— Но Гитлер, — говорю я, — прекрасно умел это делать... Особенно если речь шла о евреях...
— Папочка, — говорит она, — как ты не понимаешь: нет больше Гитлера, и Германия стала другой, и немцы стали другими, всё, всё стало другим...
Вы заметили, каким тоном разговаривают здесь, в Америке, дети со стариками?.. Как с глупыми несмышленышами. А как иначе?.. Они вовсю шуруют на компьютерах, а мы в них ни бэ, ни мэ. Они становятся программистами, хорошие программисты
— нарасхват, а мы даже толком не знаем, что такое — программа, с чем ее кушают. А главное — они зарабатывают по двадцать-двадцать пять долларов в час, а мы экономим на каждом дайме, каждом квотере... Отсюда и отношение к нам соответственное, а как иначе?..
— Послушай, Раечка, — говорю я, — неужели ты думаешь, что за какие-нибудь сорок-пятьдесят лет мир кардинально переменился?.. Торе, — говорю я, — три тысячи лет, но в ней не устарела ни одна строчка...
— Не знаю, папочка, как там насчет Торы, но знаю одно: в наше время нации — это, если хочешь, условность, предрассудок... И если ребята нравятся друг другу — дай им бог, это такая редкость нынче!.. Не будем им мешать...
— Но ты полагаешь, что за эти годы все немцы полюбили евреев?.. Что антисемитизм, который существовал там сотни и сотни лет, взял и умер?.. Что треблинки и освенцимы возникли — так, из ничего?.. Думаешь, что родные, дети и внуки, не ищут оправданий для дедушки-фашиста?.. Не говорят, что он служил своей родине, Германии, был ее патриотом? И никакого отношения, к Холокосту он не имел, про крематории, где сжигали трупы, и газовые камеры — знать не знал и ведать не ведал?.. И что если что-то такое и было, то евреи сами виноваты, нахапали столько золота, что вызвали гнев немецкого народа, чем и воспользовался — да, только воспользовался!.. — Гитлер...
— Папочка, — говорит она, — но ты рассуждаешь так, будто всю жизнь прожил в Германии, а между тем...
— А между тем, — говорю, — всю жизнь я прожил в России, а как там относятся, скажем, к Сталину и вчерашним палачам?.. Разве не похоже?.. Разве не стараются их обелить, очистить, доказать, что все они были патриоты, заботились об интересах отечества, а если кое-где перегибали палку, так от чрезмерной этой любви... И кто там, к слову, стоит сейчас у власти?.. Да все те же партайгеноссе!.. А евреи... С одной стороны, говорят, от них все беды, которые обрушились на Россию, а с другой... С другой — их даже кое-где допускают до власти, чтоб когда понадобится превратить в козлов отпущения... Старый трюк!..
— Папочка, — говорит она, — все это очень интересно, только извини, у меня вторая линия...
Вы заметили, здесь такая мода: не говорят — «заткнись!», «замолчи, ты мне надоел!..», а говорят: «Извините, но у меня вторая линия...»
— Пускай они там подождут, со своей второй линией, — говорю, — пускай она провалится в тартарары, твоя вторая линия, у нас дела поважнее!.. И ты думаешь, — говорю я, — нашей девочке, нашей Риточке сладко придется в этой фашистской семейке, если до этого дойдет?.. Что там никто никогда не скажет ей... Ну, ты сама понимаешь, что я имею в виду... И ее сердечко не сдавит судорога, а голова не расколется на тысячу кусков — от боли, от обиды?.. Так вот, если все это случится, тогда, только тогда она вспомнит и почувствует, что она — еврейка... Не наше ли дело — уберечь ее? И чтоб не наши враги, а мы сами объяснили ей, кто она есть...
— Прости, папочка, — говорит Рая, и я чувствую, как трубка в ее руках накаляется и жжет ей пальцы, — прости, но у меня вторая линия...
— Да черт с ней, — говорю, — с твоей второй линией!.. — И продолжаю, но постепенно до меня доходит, что говорю я в пустую трубку...
