Поэтому с этой точки зрения необходимо остановиться именно на народных русских сектах, и «наиболее самобытных из них (хлысты, например), а не на протестантских, рационалистических сектах, занесенных с Запада.[19] В этих «самобытных» сектах до боли видна огненно-мятущаяся народная душа, пытающаяся порой разгадать или ответить себе на такие вопросы, разрешение которых возможно только или в чистом эзотеризме, или вообще невозможно для человеческого разума.
Что же видит она, что преследует ее в безумном потоке подземных и высших видений, в ее схватках с Непостижимым, чего она хочет?
Налицо, по крайней мере, несколько видов таких стремлений.
Отметим, что в них проявлены именно индивидуальные, личные духовные страсти и запросы тех или иных людей или групп, которые действуют «свободно», вне «догм», что важно для понимания глубин народной религиозности. Начнем с того, что уже названия сект о многом говорят: хлысты, скопцы, бегуны, скрытники, бессмертники, нетовцы… Кстати, часто эти «стремления» противоречивы, что хорошо укладывается как в идею «антиномичности» Русской Души, так и в концепцию «прорывов» среди нераскрытого еще духовного пространства.
Начнем с довольно изощренной черты, проходящей через многие секты — это мысль о «скрытом Христе», о том, что Богочеловек «скрыт», и с этим неизменно соседствует идея, что тот, кто «обнаружен», точнее, тот, кто проявляет себя, — «самозванец». Все «обнаруженное, «явленное», «высказанное» оказывается фальшивым, а все «истинное» — скрывается, «таится». Здесь, пожалуй, проглядывает не просто мысль о трансцендентности Бога и всего «истинного», но и тот момент, что если «истина» и проявляется в мире, то она неизбежно должна «скрываться»… Мысль мощная, но и опасная, и не без далеко идущих последствий.
Полной противоположностью ей является центральная хлыстовская идея о том, что Христос (то есть Бог) есть в каждом человеке, что каждый человек — это потенциальный Христос, необходимо только «открыть» его в себе, в чем и состоит высшая цель секты.
Нечего и говорить о том, что доктрина о «Боге внутри человека» является чисто эзотерической (и в то же время где-то подспудно центральной) практически для всех мировых традиций,[20] но «достижение» этой самой сложной, вышечеловеческой, кардинальной, и, казалось, почти непостижимой, но в то же время реализованной в ряде случаев «цели» (речь прежде всего идет о «практике» реализации Абсолюта на Востоке) связано с древнейшими эзотерическими учениями и практиками окончательного «Освобождения» и выхода за пределы любого воплощенного или ограниченного, и в частности человеческого, существования, выхода за пределы Вселенной, на «другой берег»…
Что же касается хлыстов — то они, естественно, не имели никакого представления о том, что это по сути, а не на словах значит «Бог внутри человека», не говоря уже о «практике» (если такое слово вообще тут подходит), но у них здесь поразительно сочетание абсолютно сверхчеловеческой цели с нелепыми карикатурными средствами его достижения. Разумеется, они добивались «экстаза», но этот «экстаз» имел чисто «психические» корни («нижних вод») и в большинстве случаев ничего общего не имел даже с «нормальной» человеческой духовностью вообще.
Удивительно, однако, не это, а то, что люди, в сущности, совершенно «простые», «неграмотные», как говорится, оторванные от всякого эзотеризма (в том числе, например, внутриЦерковного, исихастского), с таким бешенством, с такой внутренней истерией, метафизическим отчаянием и самообманом, пытались достигнуть высшей цели человеческого бытия, по существу (по крайней мере на «не-Востоке») скрытой за вуалью обычного религиозного экзотеризма, чтобы не смущать и не вводить в бессмысленный соблазн верующих (и поделом, пример тому — сами хлысты). Но, повторяю, нас здесь трогает не очевидная нелепость таких «амбиций» со стороны «хлыстов», а неимоверная, разрывающая душу жажда этих людей вырваться за пределы космической тюрьмы, осуществить Абсолютное бессмертие, их бесконечная, хотя бы на чисто психическом уровне, страсть, пусть искаженная, к божественному, к абсолютному началу в себе.
В 1645 году Данила Филиппович (кажется, основатель) заявил: «Буду я по плоти человек, а по духу Бог». Легко сказать…
Хлыстов, как и других сектантов, разумеется, гнали, но удивительно, что эта секта оказалась весьма живучей, и в начале XIX века (особенно в форме скопческой секты) завоевало себе сторонников среди высшего общества в Петербурге. За свои заблуждения (с искрами «истины») многие платили каторгой, кровью, жизнью — обычная человеческая история.
Вторую тенденцию (и тоже весьма русскую) лучше всего представляли «бегуны», то есть сектанты, которые считали, что мир настолько погряз во зле, во всех его формах, даже религиозных, что от него надо только «бежать» — бежать, спасаться от всего: от государства, людей, монастырей, Церквей, купцов, от всего… что есть на земле… Опять-таки «искры истины» здесь явно присутствуют, но ведь именно в монастырях («настоящих»), можно было уйти от мира в подлинном, традиционном смысле слова тем, кто на это действительно был способен, при этом не теряя сострадания к этому миру.
Были и совсем другие «завихрения», например, «шалопуты» (близкие к хлыстам) — эти проповедовали «шальной путь» к божеству.
Вообще «хлыстовство» давало много психологически потрясающих ответвлений.
Больше всего здесь поражает нескончаемая стихия «прорыва», пусть и не подкрепленная метафизическими знаниями, и, следовательно, как бы повисшая в воздухе, над бездной, в океане «нижних вод».
Другую, но мощную, тенденцию представлял духовный «нигилизм» — «нетовцы», частично бегуны, и другие.
Центральным здесь, видимо, было отрицание устоявшихся форм духовности. Особенно «государственной духовности», тотальный бунт, прославленный русский религиозный анархизм… Ненависть ко всему законченному, ко всему, на что можно указать: «вот она истина» — нет, истина на самом деле далеко, далеко, а если указали, что «это — истина», значит, дальше — остановка, застой, смерть, значит, уже не истина, да еще с топором (тюрьмой) против тех, кто «уклонился» от «истины».
Во всем этом (особенно у нетовцев) чувствовался какой-то неуемный, апофатический прорыв в бесконечную даль, в бездну русского пространства, где «истина» то появляется где-то на горизонте, то опять «исчезает»… И добавьте еще фиксацию на том, что все, куда ни взглянешь, «не то»…
Весьма характерной была малоизвестная секта «бессмертников» (кажется, XIX–XX век). Это, видимо, была довольно странная секта «солипсистов» хотя и относительно нетрудно представить себе их существование даже в «глухой русской провинции, посреди кривых улочек и заброшенно-уютных домов, среди «обывателей», многие из которых и сами-то втайне, в глубине души ни во что не верили, кроме как в собственное полусонное бытие. И «отпечаток» этого странного, но таинственного в своей «простоте» миросозерцания, явно обнаруживается и в ауре заброшенных городков, и в русской литературе — в этом великом русском зеркале.
И теперь необходимо перейти к писателю Пимену Карпову, с его романом «Пламень» — романом, который удивил Блока, был «сожжен» (запрещен в начале ХХ века, в 1913 г.), — ибо описание действий сектантов там превосходило всякие нормы и представления. Любопытно, что сам Карпов, видимо действительно посвященный в самые дремучие дебри народного сектантства, уверял, что все в точности списывал с «действительности». Действительность была такова, что его хотели судить за «действительность», но помешала война и революция,[21] он даже мелькнул в начале 1920-х годов как крестьянский поэт, как пострадавший и потом надолго исчез, вынырнув уже после смерти Сталина ошарашившим всех старичком. Что он, этот адепт самого потаенного народного «мракобесия», делал все эти годы победившего «научного материализма» — неизвестно, по каким ямам, дебрям, лесам и берлогам пропадал, какие скрытые книжки там читал — непонятно. Но было ощущение, что потаенная иная жизнь, в глубине, и светлая, и темная, текла совершенно независимо от того, кто там «наверху» завинчивает гайки…
Его поэзия и творчество, конечно, не клюевский или есенинский уровень (хотя он считал себя принадлежащим к этой когорте) но в нем захватывающе воздействует сам материал, который Карпов, видимо, черпал из бездны народного богомильства (уже в переработанном виде), того богомильства, которое с ужасом признает торжество дьявола над миром и необычайное сплетение и становление двух начал: светлого и темного… Но все это переработано и подано в ином виде, и, кроме того, сами бездноносители (то есть персонажи его романа) пугающе огромны.
Судите сами: у Пимена демоны сходят с ума, «дорога в рай — через ад и тьму», «не будь зла, люди не стали бы искать «Града» (Светлограда), «чем лютей зло, тем ярче пламень чистых сердец», «черные, без дна глаза», «смертные плясуны», поиск Солнца и обращение к Нему: «Воскреси! Пошли бездны…» — и тотальный бунт против плоти и зла…
