Плутовскому роману, несмотря на всю важность его вклада, не хватило четвертого человеческого измерения — измерения воображаемого. Именно его и привнес Сервантес в своего «Дон Кихота» — роман, который превосходит лучший из плутовских романов, не укладываясь в его рамки, и, хотя и является современником пикарески, остается безразличен к вкусам, стилям, настроениям, модам. «Дон Кихот» — прирожденная классика, уважением к которой проникнутся и будущие поколения, которой самой судьбой было предначертано дожить до нас, сохранить актуальность и преподнести нам поучительные уроки, далеко не исчерпавшие весь свой потенциал.
Сервантес в «Дон Кихоте» помещает воображаемое измерение в человека — во всей его ужасной и великолепной противоречивости, разрушительной и поэтической, новаторской и изобретательной, — сотворяя из этого нового «я» средство исследования и познания человека, согласуясь с таким видением реальности, где все это имеется, или, даже скорее, все это открывается.
Первый истинный любитель современной литературы, Дон Кихот, проецирует (по-пиранделловски играя мнимостями) собственные фантазии на образ Дульсинеи, вознося вульгарную действительность на уровень собственного воображения, обладающего собственной шкалой. С этого момента существу творческому позволено все. Оно утверждается во вселенной, где яблоко перестает быть простым плодом с тем, чтобы превратиться в яблоко Ньютона, Клавиленьо[58] скачет со скоростью звука, из тривиального полицейского происшествия рождается «Красное и черное», а из вкуса пирожного, погруженного в чашку с чаем, возникает все человечество Марселя Пруста — подобно тому, как из плохих и хороших рыцарских романов в свое время родилась испанская и всемирная космопанорама «Дон Кихота».
В Сервантесе все уже есть. Все, что обеспечит прочность многих будущих романов: энциклопедизм, чувство истории, социальная сатира, карикатура вместе с поэзией и даже литературная критика — там, где кажется, что священник в знаменитой сцене ревизии рыцарских романов все читал, а Хинес де Пасамонте[59] в минуты, свободные от разбоя, пишет свои воспоминания. Романист же, нетерпеливо стремящийся говорить от первого лица, входит в свое собственное произведение, в восьмую главу, передав повествование третьему лицу с помощью удивительного способа кинематографического «саспенса» — романный романист, альгвасил альгвасилов… А что касается формы, «Дон Кихот» предстает перед нами как серия гениальных вариаций исходной темы, схожая с музыкальными вариациями, придуманными маэстро Антонио де Кабесоном[60], слепым органистом и вдохновенным виуэлистом[61] Филиппа II, создавшим эту основополагающую технику музыкального искусства. Но великие вариации Сервантеса предвосхищают иные испанские вариации, которые в искусстве изобразительном станут тавромахией Гойи или бесконечными глоссами «Менин» Веласкеса, выполненными Пикассо.
Следует также помнить, что великое искусство музыкальных вариаций берет начало в Испании, как и роман в нашем современном понимании.
В статье 1921 года Ортега-и-Гассет не слишком оптимистичен относительно будущего романа, он советует молодежи обратить свой взгляд скорее уж к театру… И это в начале десятилетия, которое увидит появление Пруста, Джойса, Томаса Манна, Фолкнера, пока наконец не родится испано-американская романистика, мощная и крепкая!
Находятся зловещие критики, которые указывают на «кризис романа»… Кризис, да. Но кризис психологического романа, который уже в 20-е годы являл признаки исчерпанности, — кризис романа, в основе которого лежат уж слишком заезженные конфликты сентиментального и эмоционального свойства. Но пока сегодняшний романист смотрит на эпическое и случайное своей эпохи, невозможно говорить о «кризисе романа», и очень ошибаются те, что говорят, будто кино и телевидение заменят книгу, тогда как мы, напротив, видим, как сейчас растет число издательств, старающихся удовлетворить спрос публики, все более жадной до чтения.
Нет и не будет кризиса романа, пока роман остается открытым романом, романом многих, романом славных и сильных вариаций — используя музыкальный термин — на великие темы эпохи, каким был в свое время назидательный роман Мигеля де Сервантеса Сааведры, частный и универсальный.
Как говорил дон Мигель де Унамуно, мы должны искать «в глубинах местного и частного — универсальное и в глубинах временного и преходящего — вечное»[62].
Не было у Испании лучшего посла на протяжении многих веков, чем Дон Кихот Ламанчский, человека, который, как говорит нам его создатель, «начинал нести околесную, только когда речь заходила о рыцарстве, рассуждая же о любом другом предмете… выказывал ум ясный и обширный»[63].
Вскоре, известный повсюду в Европе, Дон Кихот пересек океан, чтобы показать себя во всех городах и весях Нового Света. И он продолжал странствовать без помех по землям Америки — поднявшись над борьбой и превратностями судьбы, преодолевая исторические противоречия.
Боливар часто вспоминал его в последние дни своей славной жизни. И Хосе Марти, самый универсальный и энциклопедический талант всего американского XIX столетия, считал его создателя одним из самых достойных и прекрасных людей истории: «Первый друг человека, — говорил Марти, — который жил в давние времена… и с нежной грустью гения предпочел жизнь простого народа».
Ребенком я играл у подножия статуи Сервантеса в моей родной Гаване. В старости я каждый день извлекаю новые уроки из кладезя его творчества… и раз я уже цитировал в начале выступления стихи Хорхе Гильена, великого поэта «Песнопений», я к ним обращусь вновь, потому что думаю, что они прекрасно применимы и к Дону Кихоту, универсальному и вечному, хотя вдохновлены были «Песнью о Сиде»:
Ширится его сердце…
И скольким видно его сияние героя,
героя вечно чистого, неуязвимого героя,
его отеческую власть и солнца луч.
Мне выпала честь получить из рук Вашего Величества короля Испании премию Мигеля Сервантеса за заслуги в области испаноязычной литературы, и я хочу выразить свою глубокую и прочувствованную благодарность Вам, как и великой Королевской Академии испанского языка, представителям испанских и латиноамериканских академий, чье единодушное решение позволило мне сегодня выступать здесь, за столь почетной кафедрой, а также выразить признательность министру культуры от себя и от имени своего народа за эту несравненную награду, которая венчает мою уже довольно долгую жизнь, посвященную словесности… Ни одна фраза не передаст мое состояние лучше той, что написана Сервантесом: «Ничто не может доставить человеку… такого полного удовлетворения… как сознание, что благодаря печатному слову добрая о нем молва еще при его жизни звучит на языках разных народов»[64].
Я жив. Слово мое печаталось. И уже звучала добрая молва обо мне, но, возможно, теперь благодаря вам она будет звучать еще громче.
За это — спасибо!
Хулиан Мариас
«Я знаю, кто я»
Из книги Сервантес — ключ к Испании
Перевод Н. Пастушкова
Окинув взглядом жизненные перипетии и пути Сервантеса, мы видим, что главным и неизменным руслом, куда стекаются все они в определенный момент времени, является испанская действительность; а качеством, отличающим все траектории движения, станет призыв к свободе, воплощенный в его жизни и творчестве с поразительной ясностью, точностью и детальностью. Настало время задаться вопросом — кем же был Сервантес, или кто он таков, согласно его собственным ожиданиям и надеждам.
В пятой главе первой части «Дон Кихота» есть сцена, в которой произнесена фраза, давшая название этой статье: «Я сам знаю, кто я таков». Дон Кихот произносит ее при весьма тяжелых обстоятельствах — о них стоит напомнить. Он возвращается в одиночку в свое село после первого выезда, по дороге встречается с толедскими купцами и ввязывается с ними в беседу, прося их признать несравненную красоту Дульсинеи. Купцы, насмешники и зубоскалы, отвечают, что может так оно и есть, однако сей факт бросает тень на прочих красавиц, императриц из других мест, и просят Дон Кихота подтвердить его слова, показав хоть какой-то портрет — пусть совсем маленький, — дабы они уверились в том. Дон Кихот приходит в негодование, требует, чтобы они признали превосходство Дульсинеи, и в итоге все завершается избиением несчастного Дон Кихота, остающегося лежать побитым и распростертым на земле.
Тогда он принимается вспоминать рыцарские романы, воображая себя героем одной из таких историй, или даже нескольких; и так до тех пор, пока не появляется его сосед Педро Алонсо. Точно зная, кто перед ним, он заботливо поднимает Дон Кихота и уверяет его, что он никакой не маркиз Мантуанский, «его дядя и государь», ни Балдуин, ни Абиндарраэс, а почтенный идальго, сеньор Кихана. В «Дон Кихоте» есть какая-то особенная неопределенность или двойственность в отношении подлинного имени персонажа, и в ту минуту он — Кихана. И вот в этот момент Дон Кихот с гордостью заявляет о своей идентичности, или лучше сказать — мы это еще увидим — о своей самости, и изрекает: «Я знаю, кто я таков, и еще знаю, что имею право называться не только теми, о ком я вам рассказывал, но и всеми Двенадцатью Пэрами Франции, а также всеми Девятью Мужами Славы, ибо подвиги, которые они совершили и вместе, и порознь, не идут ни в какое сравнение с моими»[65].
