Есть восточная легенда о двух мудрецах: один провел линию на бумаге и попросил второго уменьшить эту линию, не прикасаясь к ней. Второй подумал и провел рядом с ней вторую — более длинную. Это и была линия поведения и метода обучения Сократа. Он был этой более длинной линией, рядом с которой другие видели свои настоящие размеры и свои мелкие ценности в их подлинном виде. Он обладал той спокойной мудростью, которая вовсе не бичевала и не рубила недостойное, а просто вырастала над ним.
Неприхотливость и выносливость Сократа изумляли людей. Он на себя тратил меньше, чем последний поденщик. Зимой и летом ходил в одном неизменном плаще. Одному софисту он сказал: «Ты лучше согласился бы умереть, чем жить так, как я живу, а я думаю, что не нуждаться ни в чем свойственно только богам, а иметь потребности в самом малом близко к божественным свойствам». Ему ничего не надо было подавлять в себе. Сами естественные потребности его были иными, чем у других людей. Внутренние духовные ценности были настолько важнее других ценностей, что выбирать не приходилось. Хвалить Сократа за его скромный образ жизни, за то, что он не прельстился тем или иным благом — все равно, что хвалить честного человека за то, что он, будучи в богатом доме, ничего не украл. У него была иная шкала ценностей, чем у большинства. В душе его жила высшая красота, и потому красота низшая была перед ним бессильна, непривлекательна. «Неужели ты думаешь, — говорил Сократ, — что человек, устремивший к ней (высшей красоте. — Авт.) взгляд... и с ней неразлучный, может жить жалкой жизнью?»
Что же это была за высшая красота и как Сократ учил видеть ее? Прежде всего надо было вытряхнуть из сознания современников те ложные знания и представления о добре и зле, о прекрасном и безобразном, которыми оно было полно. И самое первое и основное — разбить самоуверенность, привести к сознанию собственной недостаточности. В диспуте со знаменитым софистом Протагором Сократ подводит самодовольного мудреца к признанию того, что жизнь бесконечно сложнее простой логики и что мудрости, доблести и добру нельзя научить, как арифметике или физике. Манера говорить у Сократа была такова, что собеседник вначале испытывал превосходство перед этим «простачком» и начинал поучать его и только потом понимал, что попал в ловушку и оказался глупцом сам. «Ты, Протагор, утверждаешь, что можешь научить доблести и мужеству и даже берешь за эту науку деньги, — так, примерно, начинает свою речь Сократ. — Я бы с удовольствием у тебя поучился. Я-то ведь совсем не мудр...»
Да, Сократ вовсе не считает себя мудрецом, и тут кроется причина его превосходства. Один из его учеников спросил дельфийского оракула*, кто самый мудрый человек в Греции? «Сократ», — был ответ. Рассказывая об этом, Сократ сказал, что очень удивился, так как мудрецом себя вовсе не считал. И он стал обходить множество людей, желая проверить слова оракула. Он был уверен, что найдет не одного человека, более мудрого, чем он сам. Но, оказалось, что люди или уже вовсе не мудры, или если мудры в чем-то (как, например, знатоки своего дела), то настолько проникаются чувством своего превосходства над всеми, настолько уверены, что мудрее их во всем и всех могут учить, что становятся глупы. Вышло так, что он один только знал, что не мудр, и этим был мудрее всех. «Я знаю только то, что ничего не знаю», — сказал Сократ. Он обладал реальным взглядом на себя, пониманием собственной ограниченности, без которого нельзя было двигаться дальше. Лишь это делало ум и душу свежими, гибкими, способными воспринимать новое, большее, чем мы сами. Сократ называл себя оводом, жалящим своих современников, не дающим им успокоиться в губительном самодовольстве, не дающим им омертветь.
Сократ не провозглашал и никому не навязывал каких-то новых истин. Он хотел помочь каждому найти свой подход к истине, помочь ученикам стать ее самостоятельными искателями, рождать истину и таким образом стать сопричастными ей.
Афиняне не признали Сократа. Этот «овод» слишком беспокоил их сонное благополучие. Они обвиняли его в непочтительном отношении к богам, в развращении умов молодежи и осудили его на смерть. На суде Сократ произносит свою знаменитую защитительную речь — «апологию». Он припирает своих обвинителей к стене, показывает полную беззаконность, противоречивость и бездоказательность их обвинений. Но еще важнее того, что говорил Сократ, то, как он это говорил. Ни на минуту угроза смерти не заставила его задрожать или изменить себе. «Если уж принимать за верное что-либо, — говорил он, — то это то, что с человеком хорошим не может случиться ничего плохого ни при жизни, ни после смерти». Главнейшее не то, что происходит во внешнем мире, а то, что происходит в душе человека. И с этой точки зрения он считает свой жребий наилучшим. Смерть вовсе не кажется ему таким уж злом. Она не может повредить душе, значит, она нейтральна. «Я, афиняне, этим, пожалуй, и отличаюсь от большинства людей, и если я и кажусь мудрее других, то разве только тем, что недостаточно зная об Аиде, я так и считаю, что не знаю. А что нарушать закон и не повиноваться тому, кто лучше меня, будь то человек или бог, нехорошо и постыдно, это я знаю». И Сократ, руководствуясь тем, что знает, хочет одного — чистой совести. Это благо безусловное, и оно важнее для души, чем жизнь или смерть. «Избегнуть смерти, афиняне, не так уж трудно. А вот что гораздо труднее — избегнуть нравственной порчи: она настигает стремительней смерти...» «Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а они (обвинители. — Авт.) уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости. И я остаюсь при своем наказании, а они при своем».
Сократа обвиняют в том, что он безбожник. И он на самом деле чувствует себя независимым по отношению к тем внешним богам, которым поклоняются его сограждане. Но у него есть свой Бог. Он — внутри. Его голос раздается из глубины сердца. И только к нему Сократ прислушивается. Он противопоставляет внутреннее внешнему, живое осмысление — слепому послушанию, творчество — привычке.
Нет, не нужен такой «овод» афинянам. И приговоренный к смерти Сократ предсказывает им: «Я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Теперь, совершив это, вы думаете избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обличителей — я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостнее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать. В самом деле, если вы думаете, что умерщвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно — то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и не вполне надежен и нехорош, а вот вам способ и самый хороший и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше. Предсказав это вам, тем, кто меня осудил, я покидаю вас».
Предсказание Сократа исполнилось. Афины теряют свое духовное первенство. Ученики Сократа рассеиваются по всей Элладе. Самый значительный из них, Платон, всю жизнь будет носить в себе образ учителя, писать о нем и развивать его учение. Он разовьет мысли Сократа о высшей Красоте и Любви. Эта «небесная», «платоническая» любовь и красота впоследствии сольются с христианскими представлениями. Философское движение не могло остановить надвигавшуюся гибель греческих богов и всей культуры, основанной на их почитании. Оно только помогло торжеству новой религии.
Чем более властными становились боги, владевшие умами толпы, тем более проступала их обреченность. Старое силой пыталось подчинить себе живой человеческий дух. Но река прорвала плотины и проложила себе новое русло.
Глава третья
Сущий (вера древних евреев)
Книга книг*
Древняя Эллада оставила нам огромное количество книг и статуй. Древние евреи все свое творчество вложили в одну книгу — Библию. Правда, называть ее одной книгой неправильно. Это книги, а не книга (что и означает точный перевод греческого слова). Это множество повестей, сложенных разными людьми на протяжении столетий (с VIII по II век до н. э.). Но все они затем были объединены в одну книгу, священную для иудаизма и христианства и до сих пор живую.
