чтения, на которые приедут очень крупные учёные…
Шкловский. Из Африки?
Каверин. Из Африки не приедут. Но из Новосибирска, из Саратова, из Риги приедут люди и будут разговаривать о его трудах, о нём самом…
Шкловский. Зачем так много ездить?
Каверин. Не так много. Приедут, наверное, человек двадцать пять, у нас не приглашаются второстепенные литературоведы, а только крупные. Лотман будет, Пугачёв… Но очень жаль, что не будет тебя, хотя сгоряча ты однажды сказал: я поеду.
Шкловский. Лотмана я не люблю. Когда-то, чтобы отвлечь молодёжь от политики, в гимназиях стали преподавать греческий язык. Но не было людей, которые знали бы греческий, и их везли из Германии, поэтому русский язык они знали плохо. Вот Лотман мне кажется человеком, привезённым из какой-то другой страны. Он любит иностранные слова и не очень точно представляет, что такое литература.
Каверин. Возможно, я не очень хорошо знаю его.
Шкловский. Он знаменитый, очень знаменитый человек, особенно на окраинах земного шара.
Каверин. Я мало читал его. Но научное направление, которое в 20-х годах придерживалось мнения о том, что главное — форма, оно, по-моему, не очень связано с тем, что делает Лотман.
Шкловский. Нет, это что-то другое совсем… (После паузы.) Вот ты остался, я остался. Роман Якобсон уехал и там… Оба обидятся, но я скажу: он там залотмизи… залотманизировался. Это как дешёвое дерево, которое сверху обклеено слоем ценного дерева. Это не приближает людей к искусству. Пишем ведь для человека, а не для… соседнего учёного… Если говорить про старость, то мне через пять месяцев девяносто. Если говорить о здоровье, то я вот этой рукой за этот месяц написал сто страниц новой книги. И всё потому, что мы были к себе безжалостны.
Каверин. Да, и это осталось.
Шкловский. Осталось. Гори, гори ясно, чтобы не погасло".
Мне кажется, что у Шкловского в этом случае срабатывала ревность к той весёлой науке. которой все опоязовцы занимались яросно и небрежно, забывая о начных правилах. А спустя полвека приходят в науку люди, что занимаются ей с куда большим академизмом.
И Шкловский и Тынянов оказались писателями, а не академистами. И их сложная слава — с той стороны литературы, с которой она создаётся, внутри мастерской, а не с той стороны, где она изучается.
Этим и объясняется некоторая нервная интонация, деланное пренебрежение.
Однако ж есть лидия Гинзбург, столь безжалостная к Шкловскому в своих дневниках. но столь серьёзно относившаяся к нему в двадцатые. Её в недостатке научного инструментария не упрекнёшь.
С Лидией Гинзбург дружила сестра Лотмана. оставившая чрезвычайно интересные мемуары.
Про эти мемуары надо бы рассказать отдельно.
Они стоят того, потому что несмотря на скучноватый язык говорится в них о трагедиях и подвигах.
А так же говорится о событиях причудливых, которые кажутся выдуманными, но невыдуманы.
Отношение Гинзбург к Лотману было суровым, и объяснений этому придумано много. Говорили, что он не читал книгу Гинзбург "О психологической прозе", и недооценил автора. Но Лидия Лотман, говорит, что читал. Так же шла речь о том, что Лотман не ссылался на работы Лидии Яковлевны, а в научной среде хэто воспринимается болезненно. Как пишет Лидия Лотман: "В отсутствии сноски автора можно упрекать, если он что-то заимствовал у своего предшественника. Но таких заимствований из трудов Л. Я. у Ю.М. нет. Обиды на отсутствие сносок в литературной среде не редки. В одном из анекдотов, которые в своё время бытовали на филологическом факультете университета, рассказывалось. что профессор Н. К. Пиксанов, получив от диссертанта автореферат с надписью: "Глубокоуважаемому Николаю Кирьяковичу с почтением" и не найдя ссылки на свои труды, сделал на нём надпись: "Почтения, стало быть, не вижу" Но представляется, что обида Л.Я. имеет другую природу. Речь шла не о поверхностном вопросе сносок, а о столкновении поколений, о глубинных, принципиальных исканиях, которые не находили ещё разрешения.
Есть распространённое заблуждение, что наука — область тишины, готовых решений и довольства ими. Но на самом деле наука — это область напряжённых исканий, разочарований и больших, мучительных страстей, вызывающих реакции, иногда непонятные людям, далёким от подобных переживаний.
Размолвка Л.Я. и Ю.М. меня огорчала, ведь я очень любила их обоих. Ю.М. чувствовал. что Л.Я. на него сердится. Он тоже огорчался и недоумевал, а Л.Я. расстраивалась. Ситуация. когда ссора хороших людей возникает без достаточных оснований, всегда побуждала меня помочь им помириться. Недаром Б. В. Томашевский нередко шутливо называл меня "жена-мироносица". Однажды, когда Ю.М. был у меня в гостях, мы вернулись к вопросу к обиде на него Л.Я. Он тут же сорвался с места и побежал к Л.Я., которая жила по соседству. Встретившись. они объяснились, и их симпатия разбила все элементы взаимного недоверия. Как долго длилась обида, и как быстро они примирились Ведь Л.Я. сама в 1932 году осуждала неспособность к примирению, ведущую к разрывам, как признак слабости характера людей. А слабыми они не были".
Впрочем, все подробности взаимоотношений научных школ знает какой-нибудь великий Лейбов, а я человек осторожный, и никого не хочу обидеть.
Всё это нужно мне для иллюстрации того, что литературоведение Шкловского было принципиально неакадемическим, а каким-то другим.
Наверное, в нём было что-то от истории, как её воспринимал младший Гумилёв. Ну и как тут не ревновать своё прошлое к людям, что пришли с точными приборами и знанием иностранных языков.
________________________________________________________
Лотман Л. Воспоминания. — СПб.: Нестор-История, 2007. с. 186–187
Извините, если кого обидел.
24 сентября 2010
История про Шкловского и национальный вопрос
В конце сороковых годов время в кинематографе было угрюмоватое.
Кинематограф имел собственное министерство (которого, к примеру не имели писатели, замещая оное писательским союзом). Но даром это не давалось, и на кинематографическом организме делались разнообразные мичуринские эксперименты.
Есть такая книга Михаила Ромма, что называется "Устные рассказы".
Звучит это парадоксально, но весь двадцатый век парадоксален, как и строительство русской национальной идеи.
Ромм, собственно вспоминал об этом так: "Через год приехал я в Москву уже с полкартиной "Человек 217", а тут это уже все цветет пышным цветом таким, и, действительно, есть проект делать на студии "Мосфильм" — "Русфильм".
И в это время собирается актив.
Актив собрался, председательствовал Большаков, кто-то сделал доклад, уж не помню.
Центральным было выступление такого Астахова, имя-отчество я не помню. Хромой он был, уродливый, злой и ужасающий черносотенец. Был он директором сценарной студии.
Вот тут вышел он, хромая, на трибуну и произнес великое выступление.
— Есть-де, мол, украинская кинематография, есть грузинская, есть
