И рады были бы мы исполнить давнишнее и самое искреннее желание свое посетить которое-нибудь из заседаний петербургского мирового съезда, но, скажите ради Бога, какая же есть возможность устроить это посещение? Петербургский мировой съезд представляется нам каким-то мифом: мы вовсе не знаем его; сколько ни следим, едва ли не со всеми нашими периодическими изданиями, сколько ни читаем казенных публикаций, нигде не нашли мы четырех важных и необходимых оглашений:
1) Где именно помещается петербургский мировой съезд?
2) В какие числа месяца и в какие именно часы бывают заседания?
3) Точно ли он, по букве закона, допускает в свои заседания посторонние лица для присутствования в качестве зрителей или свидетелей решения дел и обсуждения вопросов?
и 4) Не следует ли он образцу иных мировых съездов, вежливо, как говорят, отстраняющих посетителей, под тем предлогом, что из посторонних лиц право входа имеют лишь помещики и владельцы имений, о которых в заседании пойдет речь и дело?
Что же касается бытности при разбирательстве дел того или другого посредника, то для этого человеку, занятому постоянно журнальною работою, необходимо знать адресы всех посредников и часы их приема, чтобы безвременным посещением домашнего очага мирового лица не застать его еще в постели либо не помешать ему во время обеда. Times is money,[4] а даром терять время, да еще в широких размерах, право, не приходится.
Подождем! Может быть, мы и дождемся этой публикации, о которой говорили в № 273 нашей газеты; авось дождемся и того, что узрим наконец печатные протоколы заседаний и с. — петербургского губернского по крестьянским делам присутствия! А нечего греха таить: многие провинции далеко перещеголяли его на этом пути!
<ПО ВОПРОСУ О БОЛЬШЕЙ ДОСТУПНОСТИ НАШЕМУ ПРОСТОЛЮДЬЮ ВРАЧЕБНОЙ ПОМОЩИ >
С.-Петербург, понедельник, 15 января 1862 г
Вопрос о большей доступности нашему простолюдью врачебной помощи издавна составлял и составляет предмет особенной заботливости и правительства, и частных лиц. Давно уже замечено, что наш мужик больше верит какой-нибудь бабе-знахарке и симпатичнее смотрит на своего брата-ведуна, чем питает уважение к лекарю из «благородных». Виной этому сколько та тьма, в которой народ наш столь долго был погружен по не зависевшим от него самого обстоятельствам, столько же, если не более, и то отчуждение и рознь, которые до настоящего времени характеризовали отношения одного сословия к другому. Это-то отчуждение и недоверие не к своему брату в связи с темным пониманием плохих научных сведений в наших уездных и сельских врачах, а с другой стороны, воззрение на врача, как на чиновника, все помышления свои направляющего лишь на то, чтобы как можно побольше получить с болящего мужика, конечно, не могли постоянно не отдалять крестьянина от целого сословия врачей и не заставлять его искать спасения в шарлатанстве деревенских баб и знахарей.
Были, конечно, тут исключения, и исключения блестящие, особенно в больших имениях, не покинутых на произвол управителей, а время от времени посещаемых землевладельцами. Таких имений было немало, и, чтобы недалеко ходить за образцами, назовем первое попавшееся на память, хоть, например, местечко Смелу, принадлежащее графу Бобринскому, находящееся в Черкасском уезде Киевской губернии и издавна уже знакомое целому миру образованных наших сельских хозяев по своей, так сказать, образцовости, по давнему уничтожению в здешних сельских школах телесных наказаний и по порядочности и систематичности устройства медицинской и врачебной части.
Учреждение сельских аптек и облегчение способов подавать страждущим крестьянам врачебное пособие, при сметливости землевладельца и при способности его дирижировать сподручными финансовыми средствами, могло в прежние времена обходиться помещикам иногда чрезвычайно дешево, могло даже не стоить ни копейки.
Мы знаем одно богатое подмосковное имение, на целые пятьдесят верст кругом пользовавшееся доброю славою, благодаря удободоступности врачебных пособий, дешевизне медикаментов, благодаря опытности и человечности отношений лекаря-самоучки, дворового человека, по-людски обращавшегося со страждущими и довольствовавшегося посильным спасибом, без руганья и угроз за скромные крестьянские приношения, ограничивавшиеся подчас одним лишь пяточком яичек, за которые в деревне и копейки серебра платить не стоило. И врач, и аптека, и добрая слава обошлись владельцу чрезвычайно как дешево.
Мужики платили барину сорок три рубля серебром оброку. Что же? Это еще не невыносимо в сорока верстах от Москвы. В Петербургской губернии оброки в пятьдесят, в шестьдесят и в семьдесят рублей с тягла не были, говорят, редкостью! Кроме своего оброка, крестьяне, конечно, должны были платить еще и подушные подати и нести разного наименования другие государственные налоги и повинности и за себя, и за дворовых людей. Это все, разумеется, было в законном порядке. Кроме того, крестьяне имения, на которое мы указываем, обложены были так называемою «ругою».
Руга — это вот что значит.
Известно, что по планам генерального межевания земли помещичьих имений разделены на три категории: барские поля и усадьба, крестьянские поля и усадьбы и церковная земля, крепкая церкви, вовсе поэтому исключенная из права собственности помещика, хотя зауряд и положенная в общий счет десятин остальной земли и специально назначавшаяся на содержание местного причта.
С течением времени землевладелец запахал церковную землю, часть которой отошла, по данному примеру, и под крестьянские поля. Чтоб уравнять интересы причта, не имевшего средств совладать с своею землею в натуре и не прилагавшего на возделание ее никакого ни подневольного, ни вольного труда, помещики, весьма естественно, обложили своих крестьян особым денежным сбором в видах ежегодного вознаграждения церковников за отшедшие от них к барину и мужику поля. Вот этот-то сбор и есть руга.
Но ругу эту мужики не прямо от себя вносили причту в его житницу: посредником между сторонами явилась вотчинная контора, как представительница, казна и кабинет помещика. На этом основании, конечно, действия конторы контролю ничьему не подлежали, и стало очень возможным то, что вместо ружного рубля сбирались с тягол рубли с копейками, благо при рубле копейки незаметны, да оно как-то и круглее по миру выходило.
Умная себе на уме контора, движимая гуманным направлением века, ежегодно образовывавшийся таким образом излишек копеек обращала на полезное дело: сто рублей в год она платила в жалованье своему же дворовому парню, благодаря случаю весьма порядочно изучившему медицину, а остальные сто рублей расходовала на покупку лекарств в материальных лавках. Врач был хорош и как врач, и как человек, и вот больные изо всех околотков каждый Божий день тащатся, бывало, к лекарю за помощью, благословляя имя благодетельного помещика, нашедшего возможность облегчить участь своих меньших страждущих братий.
Врач дорого не брал за визиты; доверие к ведунам и знахарям мало-помалу искоренялось постепенно, а здравые понятия упрочивались.
Но вот теперь с крепостным правом мы уже распростились. Руги мужики нигде не хотят платить. Церковный причт повсюду получил свою землю назад. Ружных денег за нее и в указываемом нами имении уже не собирается. Жалованье платить лекарю и тратиться на лекарство уже не из чего. Как же теперь-то быть? Рассчитывать на барскую помощь не приходится; обложить мир новым сбором на медикаменты, при нынешних усиленных расходах нашего крестьянства, сельские общества вряд ли решатся; назначить жалованье лекарю для них будет затруднительно, да они на это и взглянут не так, как бы следовало; кроме того, потребуются расходы на постройку больничной избы, на покупку разного хламу и тряпья, без которых больнице обойтись невозможно; нельзя не устроить попорядочнее и аптеки. Расходы, как видится, предстоят очень значительные; неужели же дело, которому уже издавна было положено такое доброе начало, решительно должно погибнуть?
Вот, впрочем, в пример и подражание другим, что вычитали мы в «Вятских губернских ведомостях». В Котельницком уезде Вятской губернии, в селениях государственных крестьян еще с марта 1860 года для подания пособия больным устроены четыре приемные покоя, не знаем, кем задуманные, но осуществившиеся благодаря усердию местного жителя Котельнического, 2-й гильдии купца, Сем<ена> Сер<геевича> Зырина. Сверх «постройки» разных необходимых для больницы принадлежностей на двадцать кроватей, по пяти для каждого приемного покоя, г. Зырин «обязался» еще жертвовать по 15 руб<лей> на каждый приемный покой.
Каждый приемный покой состоит при волостной аптечке и находится в ведении фельдшера, который лечит только те болезни, которые доступны его познаниям. О более важных случаях фельдшера уведомляют своего окружного врача, прося или его наставления, или личного прибытия.
