Панарин, при всей его необычности, — отнюдь не единичное явление в постсоветском мире. Можно говорить о типе таких людей, сформировавшемся еще в СССР. Это тип специалиста, подчас достаточно образованного, не обладающего, однако, не только стандартами культурного миропонимания, но и элементарным здравым смыслом. Второй такой, вроде Панарина, человек в сегодняшней России — Александр Дугин, самозванный евразиец, считающий себя геополитиком. Я много о нем говорил в своих программах, толкуя его как курьез и природного маргинала, но оказалось, что он сейчас занимает какую-то вполне официальную должность при нынешних властях, — так что дело отнюдь не ограничилось издававшимся им когда-то журналом «Милый ангел» с портретом Проханова в одних трусах.
Об одном если не таком, то в чем-то схожем человеке однажды написал в мемуарных набросках покойный Е.Г.Эткинд. Он вспоминал своего учителя академика А.А.Смирнова, у которого учился мастерству переводов с французского. После войны Смирнов не мог уже работать в полную меру, и ему потребовался секретарь. Он предложил эту работу Эткинду, но тот отказался, потому что и сам был очень загружен, но он нашел Смирнову секретаря из своих бывших студентов — Юрия Борисовича Корнеева. Тот потряс Эткинда на экзамене: простоватый с виду парнишка в выцветшей солдатской гимнастерке на экзамене по французской литературе взял билет и спросил: Разрешите говорить без подготовки? — Пожалуйста. — Разрешите говорить по-французски? И вчерашний солдат произнес великолепный монолог о поэзии Ронсара на чистейшем французском языке.
— Где вы так научились французскому? — спросил у него после экзамена Эткинд. — В специальной школе при Комитете государственной безопасности, — ответил Корнеев, не моргнув глазом.
Корнеев сделал большую карьеру, исполнил массу высококачественных переводов с нескольких языков, но при этом был и оставался типичным совком — был, например, секретарем парторганизации ленинградского отделения союза советских писателей. Он и партийному начальству нравился за мужиковатость, и иностранцам импонировал своими языковыми познаниями.
Е.Г.Эткинд сравнивает двух представителей творческой интеллигенции — досоветской и советской — и разницу между Смирновым и Корнеевым определяет словами: первый был рыцарь культуры, второй — ее конквистадор. Смирнов уважал Корнеева и был удовлетворен его работой, но в разговорах с Эткиндом называл его «Ваш эсэсовец».
Корнеев был загадочной личностью, — пишет в заключение Эткинд. — Многое в нем оставалось непонятным. Он оказался наследником Смирнова — во многом он продолжал деятельность своего патрона. Но как он отличался от Смирнова! Тем, что получил языковое образование в спецшколе КГБ — и не стеснялся этого; тем, что делал свою литературную карьеру, двигаясь как танк, тем, что с успехом мог быть партийным секретарем. Там, где у Смирнова была целостность мировой культуры, у Корнеева была целостность блестяще одаренной личности, которая с нескрываемым цинизмом презирает вся и всё вокруг.
Конечно, разница между Корнеевым, с одной стороны, и Панариным и Дугиным, с другой, существенна. Корнеев при всем своем конквистадорстве был специалист и работал по специальности, он не лез не в свои сани. Можно ли назвать корректными специалистами Панарина и Дугина, при том, что Дугин — человек знающий? Безусловно, нет. Панарин и Дугин — фантазеры, причем не безвредные, учитывая, что один готовит будущих дипломатов, а другой подает экспертные советы на каких-то верхах. Тип Панарина и Дугина — даже и не советский, он укоренен гораздо глубже. Это — Хлестаков, патологический враль. Но это патология отнюдь не персональная, почему мы и говорим о типе. Хлестаков обладает социальными корнями и даже определенными историческим параллелями. На эту тему есть обстоятельная работа Ю.М.Лотмана «К вопросу о Хлестакове».
Лотман ставит в связь с Хлестаковым двух человек, принадлежавших, казалось бы, к диаметрально противоположным типам. Это авантюрист Роман Меддокс и декабрист Дмитрий Завалишин. О первом говорить нам ни к чему, но отнесение в хлестаковский контекст декабриста заслуживает всяческого внимания. Завалишин был среди прочего энциклопедически образованным человеком, но это отнюдь не помешало ему быть вралем. В своих мемуарах он приписал себе несуществующие заслуги и обстоятельства, нагородил Монбланы лжи, утверждал, например, что это он, двадцатилетний мичман, организовал и чуть ли не руководил экспедицией адмирала Лазарева — первым русским кругосветным плаванием. Лотман и объясняет, каким образом блестящий и по всем принятым характеристикам передовой человек мог обернуться такой гранью, — каковы общественные условия такой, так сказать, самореализации. Он пишет:
Хлестаковщина, осуществляя паразитирование на какой-либо высокоразвитой культуре, которую она упрощает, нуждается в особой среде <…> хлестаковщина подразумевает наличие деспотической власти. Хлестаков и городничий, Меддокс и Николай Павлович (или Бенкендорф) — не антагонисты, не обманщики и обманутые, а неразделимая пара <…> Только в обстановке самодержавного произвола, ломающего даже нормы собственной государственной «регулярности», создается атмосфера зыбкости и в то же время мнимо безграничных возможностей, которая питает безграничное честолюбие хлестаковых <…>Тупица и авантюрист делались двумя лицами николаевской государственности. Однако, привлекая авантюриста на службу, николаевская бюрократия сама делалась слугой своего слуги. Она вовлекалась в тот же круг прожектерства. Как хлестаковщина представляла концентрацию черт эпохи в человеке, так же в свою очередь и она, во встречном движении, поднимаясь снизу до государственных вершин, формировала облик времени.
Понятно, что Лотман в советское время, при официально существовавшем культе декабристов, затушевал тему Завалишина и выдвинул тему авантюриста Меддокса. Но читателю не составляет труда понять, что декабризм в целом может быть отнесен к типу мечтательных проектов. Ведь неспроста в досоветское время неоднократно подчеркивалась связь декабризма с репетиловщиной.
Конечно, декабризм не может быть назван злокачественной ложью, это, если хотите, «бессмысленное мечтание». Но это вина власти, что любое благое намерение ее подданных обретает свойство беспочвенности. А истина в том, что беспочвенной в такой ситуации делается сама власть. Если она не хочет Завалишина, то появляется Меддокс. Если она не дает хода настоящим знатокам, то появляются Дугин и Панарин.
Самое тяжелое в том, что в практике российской власти наличествует не только обман, но и самообман. Культивируется приятная ложь о «России, поднимающейся с колен». Начать с того, что на колени ее никто не ставил, она сама обрушилась после 70 лет коммунизма. Никакая «информационная война, выигранная Западом» (излюбленная мысль Панарина), не была тому причиной. Самообман коммунизма продолжается в новых формах, сейчас это миф о «великой энергетической державе». Он на наших глазах кончается. Встать с колен не значит разбить Саакашвили; сейчас и обнаружится, что враги России — не НАТО, а неспособность, обладая невиданными ранее валютными запасами, построить правильную экономику. И не надо кивать на тот же Запад, говоря, что там кризис, что это оттуда он принесен в Россию. Запад, надо полагать, с кризисом справится, и США в 2010 году не распадутся, как предрекает Панарин. А вот просуществует ли нынешний режим, скажем, до 2020 года, уже задают вопросы и в самой России — и задают его настоящие эксперты, а не самозванцы вроде Панарина и Дугина.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/482403.html
«Революционная дорога». Американская мечта и ее крах
В Америке разворачивается оскаровский сезон, и на этот раз мне довелось посмотреть действительно хороший фильм с несколько отвлекающим названием «Революционная дорога» [Revolutionary Road; в русском прокате «Дорога перемен»; — РС]. Это всего-навсего название улицы в пригородном поселке, где живут преуспевающие американцы среднего класса. Фильм сделан по роману Ричарда Йейтса, написанному еще в 1961 году, а ставил его Сэм Мендес, несколько лет назад завоевавший массу «Оскаров» за фильм American Beauty. В главных ролях Кейт Уинслет (между прочим, жена Мендеса) и несравненный Леонардо ДиКаприо, становящийся с каждым фильмом всё лучше и лучше. Несомненно, он больше, чем кинозвезда, — он, вне всякого сомнения, выдающийся актер.
То, что выводит «Революционную дорогу» за ряд хорошо сделанных коммерческих фильмов, — это серьезность первоклассного литературного материала. Тема романа и фильма — американская мечта и ее крах. Да и не американская, а всякая. Блок вспоминается: «Что поделать, если обманула / Та мечта, как всякая мечта?»
