На этом и остановимся. Я не хочу, не могу изложить на двух страницах злоключения двенадцати героев, пережитые во время двухнедельного круиза. Время таких романов, как «Через месяц, через год», прошло. На сей раз, чтобы развлечься, моим героям понадобилось 560 страниц. Что определило ясность изложения; я строго прослеживала сюжетные линии, связанные с моими двенадцатью персонажами, и наконец-то, для того чтобы не путать их, у меня в запасе оказалось достаточно страниц. Двенадцать раз я переписывала начало, каждый раз – по сто страниц, и эти наброски, к сожалению, сохранил Жан-Жак Повер. Всего 1100 страниц, и всегда роман начинался одинаково: «Наступили последние летние дни… Желтое беспощадно палящее солнце, как в детстве…» – 1100 страниц, и я не уверена, что оставила в книге лучшие из них.
Но критикам книга понравилась, у «Женщины в гриме» появились и до сих пор остались свои поклонники. Я сама слышала, как многие из них умирали со смеху во время чтения романа, и была в восторге, радовалась этому как награде за мое упорство и творческую увлеченность. Я столько работала над романом «Женщина в гриме» с его кипой страниц, что для меня (так же как для Изабель, одурманенной книгой не меньше меня) оказалось мукой написать слово «Конец». Точнее, я снова принималась за дело, хотя все было уже написано и пора было ставить точку, возвращалась к середине книги из-за пришедшей в голову фразы, которая потом всплывет на первой странице «Застывшей грозы» (в моем перечне – следующий роман). Я жила тогда на улице Алезиа у Орлеанских ворот в небольшом обветшалом доме и арендовала нижний этаж в другом совсем уж смешном домике в Сите Флореаль, где жила упомянутая Изабель со своими блестящими солнечными очками и трескучей пишущей машинкой.
Именно там я не смогла написать слово «Конец», завершающее роман «Женщина в гриме». И это удивительно, ведь в отличие от других книг, о которых я вспоминаю с тоской, «Женщина в гриме», несмотря на похвалы и критические отзывы, сопровождавшие ее появление, повисла на мне потом, как бродячая собака, которую не удается прогнать. К счастью, круиз был рассчитан всего на две недели: продлись он три месяца, я до сих пор распутывала бы нити интриг на борту «Нарцисса»!
Впрочем, я чуть было не занялась этим, преисполненная благодарности к героям, отвлекшим меня от истории с плагиатом и оградившим от моральных переживаний по поводу грязных и дурно пахнущих аспектов этого процесса. Мне никак не удавалось освободиться ни от женщины в гриме, ни от других персонажей: я хотела бы последовать за Дориаччи в Нью-Йорк, в «Метрополитен», с удовольствием посмотрела бы, как выглядит моя женщина в гриме без косметики, как она красива и как идет под руку с проходимцем и насмешником, преобразившимся в трепетного влюбленного. Я хотела бы увидеть, как мою эгоистку-звезду прогоняет продюсер, очарованный светской дамой Эммой, которую он поведет в роскошный, но пользующийся дурной славой парижский притон, и у его порога Эмма скажет: «Какое забавное заведение, не так ли?» – после чего, как юная девушка, спрячется за шкаф, и тогда он, продюсер, растроганный и пораженный, с уважением отнесется к ее стыдливости.
Да, все это было возможно и даже соблазнительно. Некоторые читатели, завороженные «Нарциссом», уговаривали меня написать продолжение. По сути, я несла моральную ответственность за случившееся на корабле. И в следующей книге должна была бы отправиться вслед за одними героями в Париж, за другими – в Нью-Йорк или в Канны… Но как сделать это? У меня уже не было ни моего корабля, ни его пассажиров, не было фона, необходимого для их перемещений и поступков. Читатели запутались бы, а моим героям не дано было бы пережить восторга встречи – перед тем как ближе узнать друг друга – или радости уединения в море – перед тем как влюбиться. По логике вещей, все они попытались бы переосмыслить свое поведение во время круиза, вспоминая при этом лишь отдельные эпизоды. Перед ними уже не стояло бы выбора, они не были бы пленниками моря и музыки, как в «Женщине в гриме». Да и зачем снова выводить на сцену героев без загадки, без тайны или описывать уже сложившиеся отношения?.. Такая игра – не на равных. Это была бы уже не моя история. Меня прельщали мои герои, с которыми я не могла расстаться, и если бы я продолжила писать, если бы пошла дальше за ними, то обнаружила бы рядом с собой, в траве, бедных трепещущих рыбок, которых никакая струя воображения не смогла бы оживить.
Чтобы закончить рассказ об этой разношерстной и преданной друг другу группе пассажиров с «Нарцисса», спасшей меня от горечи и злости, тоски и презрения, страха и мизантропии, я должна попрощаться с ними. Сказать «прощай» Жюльену, Симону и старине Боте-Лебрешу, а также их спутницам, не позабыв о персонажах, которых мне пришлось придумать и воссоздать в романе, чтобы у Дориаччи появился мужчина, поскольку ее возлюбленный умер. И все же впервые, расставаясь со своими героями, я испытывала такой внутренний протест.
Фильм, снятый по моему роману Робером Энрико, был довольно приятен для души и, на мой взгляд, очень увлекателен, но его оценили так несправедливо, что это огорчило меня до крайности. Впервые я столкнулась и с тем, как холодно написал в «Либерасьон»[9] некий критик: «Я не видел этот фильм, но мне интересно знать, зачем такие прекрасные актеры поднялись на эту галеру?» – или нечто подобное. Я сочла этот выпад отвратительным по отношению к режиссеру, к затраченному им времени, его надеждам, работе всей группы на съемочной площадке, где снимался этот фильм, по отношению к таланту актеров, судя по всему искренне выкладывавшихся и на три месяца собравшихся вместе лишь для того, чтобы бездарный журналист-параноик облил их наглым презрением. И вовсе не «Либерасьон» держала я в руках, а «Претансьон».[10] Добавлю, что я ни одной секунды не потратила на создание фильма, но он показался мне, как зрительнице, не только удачным, но и веселым, а местами волнующим. А это самое главное. Я не люблю, когда сбирам дают в руки оружие, чтобы они наугад отстреливали связанных врагов.
Название «Нависшая гроза» также заимствовано у Элюара. Как всегда, отдав дань легкому цинизму и откровенной безнравственности героев в «Женщине в гриме», я должна была и хотела изменить тональность в новой книге, тональность и все остальное. Наша эпоха не очень-то настраивает на романтический лад, но я не собиралась прятаться в башне из слоновой кости или в глухой деревне, чтобы излить свою душу в лирическом жанре, о котором начинала тосковать. Пришлось лишь решительно изменить время действия романа.
Поскольку моим прежним издателям было отказано в иске и они ничего не добились своими кознями, я, обретя полную независимость, снова стала искать издателя и с подачи Жан-Жака Повера отправилась с моим прекрасным кораблем к Рамсе, а он в качестве рекламы предложил мне и моей «Женщине в гриме» лишь полполосы в «Монд», и точка.
Немного удивившись, конечно, я доверила «Нависшую грозу» Бернару де Фаллуа, соиздателю все того же Жульяра, но он так же мало помог продвижению этого романа, как Рамсе. Я должна была поддерживать рекламную кампанию своим присутствием, действовать, как говорится, на свой страх и риск, давая интервью, от которых при иных условиях отказалась бы. По неизвестным мне причинам Рамсе и Бернар де Фаллуа не проявляли особого интереса к женской литературе или же к тому, что написала именно я, как знать! В дальнейшем я не соглашалась подписывать договор больше чем на одну книгу ни с кем из издателей, оставляя за собой право публиковать следующие произведения у того, кто вел себя прилично. В этом, как и во многом другом, издание книги похоже на заключение брака. Во всяком случае, так легче объяснить мои скачки из одного издательства в другое. Ибо в наше время таких издателей, как Пуле-Маласси, не так уж много. Да и Бодлеры, надо сказать, попадаются не часто. И все же поэзия – самый прекрасный… Впрочем, я это уже говорила.
Все это происходило в 1981 году, когда мною овладело отвращение к жизни, о котором поет Барбара и жестокое, как все виды депрессий, оно не отпускало меня на протяжении трех лет или около того; все это время я таскала свою тень, и только тень, по улицам и клиникам. Это слишком распространенное и слишком тяжелое заболевание, чтобы задерживаться на нем. «Нависшая гроза», написанная, если можно так сказать, заранее, обеспечила мое существование на три следующих года, и, справедливости ради, я должна защитить эту книгу. Поскольку сам факт ее быстрого появления вслед за другим романом как бы в качестве эрзаца, играющего роль затычки на период полного творческого бессилия, не позволяет ожидать чего-то потрясающего. А именно таковым следовало быть сюжету книги, чтобы она не оказалась безвкусной. Однако эти особенности едва не погубили роман, тем более что я для описания событий, происходящих в 1830 году, решила придерживаться стилистики того времени (самой подходящей с художественной точки зрения). Что ж, придется опубликовать эту книгу под псевдонимом. Пусть моя «Гроза» мечет молнии и вызывает достаточно вопросов, чтобы читающая публика набросилась на роман, подписанный именем Дюпон. Я отчетливо представляла себе – и этому «помогала» депрессия – возвраты книг издателю, огорченных книготорговцев и мое потрясение, когда обнаружилось бы, что для читателей имя мое дороже написанной мною прозы.
